Тяжелый желтый воздух чуть слепит глаза, тухлостью будней проникает в ноздри, клешнями воспоминаний треплет спутанные волосы. Река, протекающая под главным связующим мостом города, под воздействием городской смуты тоже отливает желтым цветом. Грязно. Сыро. Трудно дышать, но люди по какой-то даже им не известной причине продолжают вдыхать изгаженный воздух. Пускай они набирают в легкие пыль, пока могут; пыль все равно не заменит кислорода.
Мост через реку – самое гнилое место города, так как отходы, скопившиеся по всему миру и давно заполонившие мировой океан, сделали нахождение вблизи естественных водоемов невозможным. Если города или улицы разделены реками, то люди могут только перебегать с берега на берег как можно быстрее, иначе токсичные отходы, поднимаемые ветром с глади воды, начнут циркулировать внутри тела и вызовут необратимые, губительные последствия.
На одном из таких мостов сейчас стоит мужчина, по внешнему виду которого невозможно определить возраст. Рано постаревшее, сухое, морщинистое лицо выражает только неопределенную боль, и не понятно: физический ли дискомфорт, душевную ли муку испытывает человек. Тусклые, давно потерявшие детскую наивность глаза без блеска смотрят вдаль. Стягивая как можно туже некогда белый, но уже пожелтевший от сырости и времени халат, мужчина, задыхаясь, смотрит на мутную воду. Еще пару лет назад люди спрыгивали вниз, чтобы покончить с собой, но теперь находиться над испарениями вполне достаточно, чтобы лишиться жизни.
– Что ты наделал, Ясон Григорьевич? – сам себя спрашивает мужчина, и гримаса отчаяния тут же искажает его лицо.
Ветер усиливается, и облако с мелкой ряби воды поднимается вверх, растворяясь в грязно-желтом мире. С каждым вдохом окружающее пространство тускнеет; краски, и без того безжизненные, приобретают мертвенно-трупный оттенок.
– Молодой человек! – раздается в тишине безлюдной мостовой оглушительный пушечный залп мужского баса. – Здесь опасно находиться!
Не реагируя на человеческую речь, которая кажется далекой и непонятной, какой бы громкой она ни была, Ясон Григорьевич продолжает погружаться в свои мысли или, наоборот, перестает думать о чем бы то ни было: мутная гладь полнит глаза, вытесняя через них все живое, чем дышит душа; легкий ветер доносит отвратительный запах, который, кажется, научились обонять даже уши.
Что-то приближается, и Ясон Григорьевич, переборов себя, поворачивает голову. Рядом, так же сложив руки на перила, стоит мужчина, явно младше тридцати, но уже с покрывшими лицо и руки морщинами. С виду бедная, старая, поношенная одежда сразу выдает в нем бедняка, и только добрые, чуть наивные глаза (видимо, не познавшие предательства) с долей неведомого ранее в этом мире сострадания и готовностью помочь заглядывают в самую душу Ясона Григорьевича.
– Вы забылись? – обеспокоенно спрашивает он.
– Имя.
– Простите?
– Ваше имя.
– Неизвестный Георгий Георгиевич, – с непониманием отвечает мужчина, но уже через секунду усмехается каким-то своим, неизвестным другим мыслям.
Ясон Григорьевич облегченно выдыхает, освобождая легкие от тяжелого воздуха, и снова направляет взгляд в сторону реки. «Его имени не было в базе, пусть пока живет спокойно. Может, хоть у него получится жить так, как не смог я».
– Простите нас… это наша вина, наша ошибка, – чуть слышно говорит Ясон Григорьевич.
– Не знаю, о какой ошибке вы говорите, но исправить ее можно только будучи живым. Пойдемте отсюда, в городе все расскажете – я постараюсь помочь.
Молчание. Ясон Григорьевич с закрытыми глазами судорожно хватается за перила. Ожившая в нем рыба жадно глотает остатки размытого в едком газе кислорода. Корпус тела пошатывается, кожа, теряя природный цвет, поблескивает желто-белым оттенком. Последнее, что чувствуют нервные клетки, – грубый мужской хват; последнее, что улавливают ушные раковины, – чьи-то неровные шаги и скрежет подошвы по асфальту.
***
Отовсюду доносится гнусный запах мертвой, загубленной, убитой в зародыше жизни. Желтая пелена страданий уже застелила пол, как скатерть-самобранка, приготовив по заказу гниль и плесень для насекомых, специально прилетающих сюда, чтобы умереть. Ясон Григорьевич, проснувшись, морщит лоб. Сейчас он готов снова потерять сознание, лишь бы не чувствовать гнусность пропахшего болью места.
– Где я? – спрашивает он, с трудом открывая глаза.
Ответа нет. Гулкая тишина проносится по коридору (иначе невозможно назвать то помещение, в котором очнулся Ясон Григорьевич); она мчится, как вестник непогоды – сначала не настырно, не привлекая к себе внимания, а после – угнетающе-тоскливо. Витающее в воздухе ощущение безысходности через легкие наполняет нутро.
«Я умер? И теперь обречен на вечные скитания там, откуда бежал?» – думается Ясону Григорьевичу.
И вот уже в глазах мелькают загадочные, призрачные огоньки фонарно-желтого цвета. Чьи-то шаги слышатся в приглушенной темноте коридора, и в скором времени очертания двери проясняются, доносится тихий скрип, и на пороге появляется мужчина. В грушевом отсвете уличного фонаря его лицо кажется ужасающе нереальным, мистическим, устрашающим. Даже подобие улыбки, сложенной на грубых губах, не внушает никакого доверия в мире, где доверять нельзя никому.
– Вы уже пришли в себя? Как самочувствие? Все в порядке?
«Это он? Неизвестный Георгий Георгиевич, которого я встретил на мосту? Значит, я жив. И зачем я снова здесь? Когда уже получится уйти туда, где нет этого мира? Неужели он спас меня, чтобы я снова мучился, давился остатками жизни, мною же и загубленной?»
Невыносимая, непонятно откуда взявшаяся злость охватывает Ясона Григорьевича, и вот он уже смотрит на возникшего перед ним мужчину, как на злейшего своего врага, словно бы именно тот виноват во всех бедах человечества.
– Местонахождение.
– Простите?
Невинно-детский голос незнакомца трогает сердце врача. Каким бы грубым басом ни говорил Неизвестный, какие бы низкие ноты он ни брал, есть что-то нетронутое в его голосе, что-то такое, что перечит его возрасту и, соответственно, хоть какому-то жизненному опыту, что-то такое, что заставляет смягчиться.
– Где я сейчас? – уже спокойнее спрашивает Ясон Григорьевич.
– Забульварная улица.
– Забульварная? Забытый Илья Олегович проживает где-то рядом?
– В какой-то степени: минут за пятнадцать отсюда, думаю, можно дойти до кладбища.
Тело Ясона Григорьевича покрывается мурашками. «Последний, – проносится у него в голове. – Последний из первого набора. Значит, не справились. Теперь… неужели теперь конец всему?».
– С его смертью наша жизнь превратится в ад, Георгий Георгиевич, – все еще сотрясаясь, говорит врач.
