Лина Сальникова - Вечная переменная

[Тексты Лины Сальниковой | @tatkalina]

[Фото на обложке Дины Беленко | @dinabelenko]

Нити солнца ложатся косо на циферблат,

ветер косы плетет занавесочным тонким лентам.

Я храню в себе сонмы историй, дорог, заплат,

мира теплую мирру и пару минут до лета.

Все мы – несколько слов, пыль докуренных сигарет,

поспеши рассказать себя – может быть, кто услышит.

Только если всё лишнее в нас и о нас стереть —

остается любовь. Так устроено чем-то свыше.

Это всё, что тебе обязательно знать о людях:

у тебя к ним что-нибудь будет, у них не будет —

и такие несовпадения совершенны,

потому что без них не сбывается притяжений.

Не совпасть бы один в один, и душой, и телом —

потому что так ты словно проходишь стену,

так проходишь насквозь, будто штору косое солнце.

Ничего и ни в ком от такого не остается.

Хоть зазубринка, хоть какая-то непохожесть,

несогласие среди сотни согласных множеств

между вами пусть однажды, но существует.

Только так и можно увидеть себя живую.

Только так и можно услышать в другом живого,

а не эхо, повторенное слово в слово.

Только так не становятся отзвуком, чьей-то тенью.

Обоюдность различий.

Взаимность несовпадений.

Ходишь странной, как будто душа без тела.

По щепотке от мира кладешь в гербарий.

Я о чём-то тебе рассказать хотела,

только громкость мне кто-то теперь убавил.

Замечаешь все шорохи, запах тонкий —

это сердце под листьями бьется сухо.

Столько листьев насыпалось, жизней столько —

только кто-то лишил половины слуха.

Я хотела сказать тебе об огромном,

только громкость мне кто-то теперь убавил.

Запах тонкий по узкой сушеной кромке,

травы судеб, сплетения их, гербарий.

В пожелтевшей сердечной моей коробке —

я хотела сказать, кто-то звук убавил —

я людей, как цветы, оживляю, робко

прикасаясь по памяти к ним губами.

Имя твое бы высечь на сердце загодя —

не страшно тогда и в жизнь, и в другие странствия.

Солнце дрожит в небесных весенних заводях,

и дрожь эта требует чуткости и участия.

Имя твое шифровать бы татуировками —

деревом Тургора, пятой стихией – в памяти.

Солнце сегодня робкое, небо робкое,

тихо дрожат от легкого ветра заводи.

Загодя, вырезать имя на сердце загодя,

чтобы не страшно ни в омут, ни в жизнь, ни в заводи.

Чтоб на изнанке, твердой рукой записано,

пульсировало и вело за дрожащей высью нас.

И в свете счастливого, и среди мрака лютого —

чтоб помнить, как я, несмотря ни на что, люблю тебя.

Она обожает летать, но не в этом дело.

Февраль превращается в джунгли: жара и звезды.

Хорошая книга – история совпадений:

читаешь про запах, и запах щекочет ноздри.

Она остывает от города, привыкает

к бескрайней свободе, где больше не давят стены.

И город становится скомканными клочками,

пока льется свет через листья, сливаясь с тенью.

Пока о ней варят кофе и пьют ночами,

скучают, по дому её собирая вещи,

она растворяется в местности, изучает

и чувствует счастье, огромное, человечье.

Хорошая книга – страницы пересечений:

на каждой сердца́, как созвездия, бьются ближе.

Ей боги небесные карту полета чертят,

и гаснет надолго февральский огонь вечерний.

Зажжется, когда она книгу свою допишет.

>Солнце катит ньютоновским яблоком за холмы»,

>оставляя закатные брызги на сводах крыт.

У хороших историй всегда есть приписка «мы», | остальные не стоят ни времени, ни игры.

Это в нас – краснобокие, огненные сердца | созревают к весне, вычисляют по облакам,

с кем истории наши останутся до конца, | а на ком остановятся время или строка.

Мы храним чудаков, одиночек, несущих свет. | Выключаем февраль, если некого в нём жалеть.

>Тот, кто знает закон, успевает взглянуть наверх

>до того, как закат разбивается на земле.

Та, что тебя не ждет, выключает звук.

Та, что тебе не нужна, зажигает свет.

Первая – жуткая сказочка наяву.

Вторая же – самая грустная из невест.

У первой твой омерзительно гордый нрав,

во власти второй – вся нежность, что ты искал.

И жизнь твоя – снова и снова – одна игра,

где ты тянешь руки и бьешь себя по рукам.

В одну ты втянулся, как нитка в веретено.

С другой ты, как звенья цепи, насовсем разъят.

Пока ты гадаешь, какая могла быть мной,

и та, и другая всегда – неизбежно я.

Мое черное сердце с извечной изнанкой солнечной

манит силой любви, обжигает холодной полночью.

Что мне мрак, если в нем и светлое есть, и темное?

Надо только разматывать, видеть, искать укромное.

Надо только, фонарь оставив, идти сквозь марево,

наступать осторожно, доверчиво разговаривать.

И открыто любить больное за едкой горечью.

Всё осветит мне черное сердце с изнанкой солнечной.

Я давно так живу, мне не стоит усилий ощупью

находить то, что спрятано, но показать мне хочешь ты.

Я давно уже знаю, как грубое просит нежности,

как отмечен судьбой тот, кто, нежность вскрывая, режется.

Ничего в этом мраке не страшно и не разрушено —

свет умеет его объяснять и обезоруживать.

И с тех пор ты идешь ко мне, лунный, наполнен полночью.

За моим черным сердцем с извечной изнанкой солнечной.

А глаза её – два кита, рот – шкатулка нот,

то ли музыка, то ли море внутри звенит.

Осень сузит зрачки так, как будто ей всё равно,

жизнь замкнется в себе, будет слушать её в тени.

Море космоса, космос моря, откройте шлюз,

этот город – почти корабль и телепорт.

Надышаться бы этим «я счастлив, но я боюсь»,

как душа просочившимся, вышедшим в ночь из пор.

Два кита, два хвоста, две мелодии в тишине.

Жизнь стоит у подмостков и смотрит в сердца волнам.

Осень делает вид, что ей всё равно, только – нет,

только музыка сердце сжигает ей докрасна.

Город, словно корабль, дает свой последний крен,

бьют хвостами киты, растворяются в синеве.

Море космоса, космос музыки в ноябре.

Телепорт, из которого падают души вверх.

У каждой пристани словно по рукаву – в них дышат ожившие, тени к ветрам плывут. И дети хохочут, и стайкой несутся к маме.

И в этом вселенском, вмещающем всех кармане весна окунается золотом в синеву. У писем воздушно-капельные пути: глотаешь по фразе, стремишься не пропустить. И если размыты буквы – попало море. Мы живы, мы руки раскинули на просторе: шуты, моряки, открыватели новых птиц.

Толкай меня в спину, рискуй со мной, балагурь – в кармане Вселенной нам хватит и слов, и бурь. И нежности хватит, и паруса, и объятий.

И смелости – главное, смелости – тоже хватит

прижаться к соленой влаге любимых губ.

>Кто я тебе после долгого размышления?

>Кто тебе я – после длительного отсутствия?

Осенью правда похожа на преступление: | кажется будто теперь об нее убьются.

Холодно, горячо, далеко ли, близко ли – | пустые попытки во всём разглядеть пророчества

Я бы могла оставить тебе записку и в ней рассказать о том…

>                          но уже не хочется.