Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
А.С. Пушкин
Моя вторая книга посвящена становлению личности в эмиграции. Так как я писала ее, основываясь на собственном опыте и наблюдениях, весь процесс показан лишь с одной точки зрения, хотя ни опыт, ни наблюдения мои ни в коем случае нельзя назвать уникальными. О том же самом могли бы поведать многие мои соотечественники, которым зачастую приходилось гораздо хуже, чем мне. И все же надеюсь, что мой опыт, каким бы трагическим он ни был на определенном историческом этапе, кому-то пригодится. В противном случае едва ли стоило браться за перо.
После слома общественного строя, после того, как целый пласт людей почти в полном составе изгоняют из страны и превращают в бездомных, как в материальном, так и в духовном смысле, изгнанники не сразу находят свое место в жизни. Надеюсь, что, описав случившееся со мною и с теми, кто окружал меня в первый период изгнания, я наглядно представила некоторые из трудностей, с которыми мы сталкивались, и то, как мы их преодолевали. Понимаю, что, пытаясь рассказать о пережитом сейчас, я нахожусь в невыгодном положении. События еще слишком свежи, чтобы относиться к ним беспристрастно; масштаб многих личностей можно будет в полной мере оценить позже. Кроме того, не представлялось возможным, как в моей первой книге[1], найти объединяющую атмосферу и фон для постоянно меняющихся сцен и обстоятельств жизни в изгнании. Столкнувшись с тяжкими испытаниями, люди реагируют более или менее сходно; на первое место выходит борьба за существование. Но мне хотелось записать свои воспоминания, пока они еще свежи в памяти, чтобы их оценили по достоинству как главу нашей истории. Моя первая книга посвящена жизни, которая сегодня кажется такой далекой, словно все происходило не со мной. Мои детство и юность проходили в обстановке, которой больше нет. Над страной, где я выросла, пронесся такой ураган перемен, что она стала совершенно другой. Воспитание не подготовило меня к материальным тяготам и той жизни, которая последовала за бегством из России в 1918 году, когда постоянно приходилось приспосабливаться к совершенно новому порядку вещей. Моя жизнь в изгнании делится на три периода. Первый продолжался приблизительно три года; я провела его буквально как во сне, то есть ходила как лунатик, с закрытыми глазами. Жизнь шла вперед, а я наблюдала за всеми переменами словно со стороны; казалось, ничто не способно тронуть меня по-настоящему. В тот период самыми важными были мои личные потери; новые веяния если и задевали меня, то лишь поверхностно. Ближе к концу тех первых лет я начала сознавать, что почва, по которой я ступаю, весьма ненадежна. Оказалось, что со всех сторон меня окружают пропасти, которых я не замечала раньше. Второй период можно назвать пробуждением, постепенной переоценкой ценностей, сильными эмоциональными реакциями. Во мне проснулось желание учиться и чего-то достичь. Если первые годы протекали по большей части пассивно, то последующие годы состояли в основном из борьбы, как сознательной, так и бессознательной. В те годы меня бросало из стороны в сторону, они были полны недолгих надежд и горьких разочарований, временных успехов и жестоких поражений, потрясения прежних основ и строительства новой, независимой частной жизни. Наши способности проверялись и испытывались на прочность; от нас ждали и требовали невозможного. Но редкие награды стоили тяжких трудов. Успешно пройти испытание или достичь цели – вот новый и чудесный опыт! С радостью, возникавшей в результате таких успехов, ничто не может сравниться. Из второго периода, который продолжался восемь лет, я вышла побитой, одинокой – и совершенно преобразившейся. Третий период, который начался моим отплытием из Франции в 1929 году, очень отличается от первых двух. Я совершенно сознательно порвала со своими европейскими корнями и, хотя снова устремилась в неизвестность, к совершенно новому образу жизни, верила в собственные силы. Я научилась смотреть жизни в лицо. Меня часто спрашивают, какие чувства я сейчас испытываю к России и какое будущее вижу для нее. Моя книга не ответит на этот вопрос – по крайней мере, однозначно. Россия по-прежнему полна неожиданностей. Одно можно сказать наверняка: старая Россия прекратила свое существование и уже не возродится. Однако в истории случаются резкие перемены, после которых жизнь постепенно восстанавливается. Пока маятник революции не качнулся назад; жестокость не сменилась тем уровнем свободы и порядка, который в конце концов послужит продолжением царского периода. Ни утраты в годы революции, ни тяготы изгнания, ни течение времени не способны изменить моего отношения к родине. Возможно, я больше не увижу Россию, но я так же искренне, как и всегда, желаю ей благополучия и процветания. Ничто не поколеблет моей веры в ее конечный успех. Когда-нибудь она отринет силы зла, захватившие ее сейчас. Кто знает, не Россия ли будущего, облагороженная, очищенная и ставшая мудрее благодаря страданиям, представит ошеломленному и хрупкому миру новые формулы, которые он ищет и которые ему так отчаянно нужны.
Глен-Невис, Лонг-Айленд,
июнь 1932 года
В конце июля 1918 года, бежав из Петрограда и проведя несколько мучительных месяцев в Одессе, где тогда свирепствовала «испанка», мы наконец перешли границу. Холодной и зловещей ноябрьской ночью мы с мужем очутились в румынском поезде. Позади лежала Россия, а о том, что ждало нас впереди, мы не смели даже гадать. Я находилась в каком-то ступоре.
Почти не помню, как мы добрались до Кишинева, столицы Бессарабии, где находился военный губернатор Румынии. Мои последние жизненные силы ушли на прощание с нашими русскими провожатыми. Я понимала, что мы расстаемся навсегда. В Кишинев мы прибыли очень поздно; с вокзала нас отвезли в резиденцию губернатора, где мы должны были расположиться на ночь. Кажется, на следующий день мы должны были проследовать дальше, в Яссы, небольшой молдавский городок, в котором после германской оккупации Бухареста вынуждены были жить король и королева Румынии. Смутно помню, что дом губернатора стоял на холме. Ранее здесь находилась усадьба одного богатого местного купца; дом представлял собой довольно вычурное строение с массивной мраморной лестницей, занимавшей большую часть внутреннего пространства. Нас ждал ужин.
Поскольку хозяева, генерал Войтаяно и его супруга, были в отъезде, роль хозяйки дома исполняла их дочь. Мне было так плохо, что я не могла даже думать о еде, и попросила, чтобы меня проводили в мою комнату. У меня стучали зубы. Я продрогла до костей, все тело у меня болело. Раздеться мне помогла моя старая русская горничная, которую я привезла с собой из Одессы. Выпив чашку горячего бульона, который кто-то передал нам в дверь, я легла спать. Последнее, что я помню, – холод от накрахмаленных льняных простыней; казалось, будто я лежу между двумя мраморными плитами. Несколько дней спустя я очнулась совсем в другой комнате, расположенной на другом этаже, куда меня изолировали от остальных обитателей дома. В углу негромко переговаривались Сергей Путятин, мой муж, и невысокий бородатый господин в форме. Верхняя часть моего тела была закутана в огромный компресс; я чувствовала очень сильный и неприятный металлический привкус во рту, который ничто не могло устранить до конца моей болезни. Я позвала мужа; он и бородатый господин, который оказался доктором, подошли к моей постели. Последовало несколько долгих, утомительных дней. Маленький румынский врач настаивал, чтобы в моей комнате поддерживали температуру примерно 35 градусов по Цельсию; меня кутали в несколько толстых одеял. Внешний мир перестал для меня существовать. Голова у меня раскалывалась; на грудь словно давил тяжелый груз; все тело ломило, и я без конца ворочалась в постели, не находя покоя. По ночам мне снились страшные сны. В остальном меня донимала лишь жара, причинявшая мне новые страдания. Все время хотелось пить, было трудно дышать. Тогда я боролась за жизнь, но борьба происходила бессознательно; я ничего не сознавала и не думала об опасности. Кризис миновал, и я быстро начала выздоравливать. Мне говорили, что я была на волосок от смерти. Когда вернулась ясность сознания, я вспомнила тревоги и заботы тех дней, которые предшествовали болезни. Положение было в самом деле серьезным. Большевики арестовали моего отца; он находился в тюрьме с начала августа – а мы уехали в ноябре. Сына пришлось оставить у родителей мужа, так как он был еще слишком мал, чтобы подвергаться с нами риску побега. Лишь спустя два месяца свекрам удалось пересечь линию фронта между большевиками и германскими войсками в городке Орша, в том самом месте, где мы пересекли границу. Мы тогда еще находились в Одессе. Мои подсчеты оказались верными: у свекров имелись все необходимые документы, поэтому их путешествие оказалось не таким опасным, как наше. Кроме того, пожилые люди не так привлекали к себе внимание и передвигались медленнее, что было безопаснее для младенца. Они благополучно добрались до Киева; решено было, что они останутся там, пока мы не подыщем в Одессе достаточно большое жилище, чтобы вместить нас всех на осень; впрочем, вскоре от этого плана пришлось отказаться. Денег на то, чтобы снимать целый дом, у нас не было. Кроме того, стало очевидным, что оставаться в Одессе надолго нельзя, потому что тамошнее политическое положение оставалось крайне нестабильным. О том, чтобы устроиться на работу мужчинам, не могло быть и речи. Вот почему мы решили, что оставаться там не стоит. Военные действия придвинулись гораздо ближе к городу, чем мы ожидали. В результате мы снова оказались отрезаны от остальной семьи; родители мужа с нашим маленьким сыном не могли попасть в Одессу из-за банд украинских авантюристов, которые орудовали между Одессой и Киевом. А мой деверь Алек, который вместе с нами бежал из Петрограда, оказался в Румынии раньше нас, хотя мы и не знали, где именно он находится.