– Сюда, сюда! Скорее, дядь Сереж! Вон там, у оврага! Видите? Ничего мы не придумали!
Да уже понятно, что не придумали. Впереди, среди деревьев, поднимается из оврага сероватый дымок, и вместе с ним рассеивается последняя надежда на детскую шалость. Что там, за краем, робко покрывающимся мелкой зеленой травкой, еще не видно, но ясно, что это не оставленный кем-то костер, не подожженный сушняк. Да и снега там больше, чем выглянувшей навстречу жесткому апрельскому солнцу подсохшей травы, – чему уж там гореть? Дым тревожный. Тревога передается сердцу, тяжелым комом подкатывает к горлу ощущение непоправимого. Он уже знает, что там увидит. И знает кого.
– Мы же ехали, как всегда, дядь Сереж! Кто ж думал, что так будет? – галдела курихинская детвора, забегая вперед участкового, наперебой стремясь показать дорогу к страшной находке. – А смотрим, мать Фаина зашаталась, руль из рук выпустила, за грудь схватилась. Машину стало заносить в сторону. Васька как закричит: «Разобьемся!»
– Да, да! Он не только это крикнул. А Верка его заткнула, говорит: «Молчи, дурак! Рот с мылом помой! Может, матушке плохо? Матушка, вам плохо?» – спрашивает.
– Ага, точно! А мать Фаина затормозила и как будто что-то сказать хотела, повернулась, и взгляд такой страшный, а в глазах как будто кровь. Правда?
– Да показалось тебе! Взгляд как взгляд, только испуганный. И как будто рукой на что-то показывала. А утром, перед поездкой, нормальная была. Как всегда, спросила про здоровье, помогла в автобус сесть.
– А вот ничего и не показалось! Она грустная такая была, как будто задумала что. А когда машина останавливаться стала, Мишка дверь дернул, и мы все выскочили.
– Перепугались, небось?
– Да что вы, дядь Сереж! Совсем не страшно было, только немного поцарапались. Скорость-то маленькая! А потом матушка быстрее поехала, зигзагами, вот здесь вот, видите? А потом резко в овраг свернула и прям вон в тот вяз. Как бабахнуло!
– Ага, правда! Мы подбежали, а там горит все, и не подойдешь!
– И матушка горит, вся в огне, но не кричала, вообще не двигалась.
– Да, мы подошли, насколько могли, думали, помочь чем можно!
– А как поняли, что ничего уже не сделаешь, сразу к вам! Надо же в таких случаях в полицию сразу, правда? А вдруг вы улики какие найдете? Чтобы не затоптал никто! Мы даже родителям еще не сказали, только вам.
– Да родители все равно еще на работе… Вон, смотрите, еще дымит!
Весенняя грязь комьями налипает на сапоги, мешает идти. До оврага от проселочной дороги еще шагов тридцать. Как им удается так быстро бежать? Молодые, беззаботные. Для них происходящее – эдакое развеселое приключение: вон как глаза горят! Еще бы, в нашей-то глуши – и такое случилось! Не в кино, не в книжках! Не знают еще ребятишки ни горечи смерти, ни горечи разлуки. И ведь не сказать, что особо жестокие они. Дети как дети. Все для них пока как игра.
Конец апреля. Уже зазеленели листья на ольхе и вязах вдоль оврага, по широкому дну которого неспешно журчит речка Тязьма – где ручеек на вид, а где и не перепрыгнешь. Серое, пасмурное небо касается земли прохладным ветерком, заставляя плотнее запахнуть видавшее виды пальто.
Отсюда уже хорошо видно, как дымится растущий на склоне оврага большой вяз и уткнувшиеся в месиво обгоревших веток, недотаявшего черноватого снега и весенней грязи останки микроавтобуса, на котором монахиня местного монастыря сестра Фаина возила курихинскую детвору в соседнюю школу. Стекла разбиты, нос машины всмятку. В обгоревшем черном месиве на переднем сиденье опознать кого-то невозможно, но Сергей понимал, что это она, и ошибки тут быть не может.
«Вот, значит, как все кончилось… И что же тебя в монастырь этот потянуло-то? К горю, к смерти… Жили бы, как прежде… Ну, не сахар я, но… Вернулась бы, не было б сейчас беды…»
– Дядь Сереж, вы плачете?
Фокин потрепал вихрастую голову с любопытством глядящего на него мальчишки, заставляя себя улыбнуться.
– Молодцы, ребята, правильно все сделали. А теперь бегите домой! Вы же не хотите тут все следы затоптать? Правда? Ну, айда!
Ни к чему расслабляться: впереди куча формальностей. Событие чрезвычайное. Сейчас надо звонить в область, звать специалистов, все грамотно запротоколировать. Потом похороны. Над гробом скажут много теплых и прекрасных слов и… постепенно начнут забывать о погибшей, как будто не жила она на земле, а лишь снилась. Схоронят тело в землю, а память – в сухие строчки полицейского рапорта.
И тяжелым камнем непоправимого в его душу.
– И сотвори ей ве-е-е-ечную память!
Тихий, тускловатый голос отца Павла уносился ввысь под старинные своды, взлетал под купол монастырского храма и затихал в темной вышине, прорезаемой желтыми лучами заходящего солнца. Жалобно звенели бубенцы кадильницы, полупрозрачными облачками поднимался белесый дымок ароматного ладана. Старинные лики святых смотрели с настенных росписей величественно, со сдержанным сочувствием, как будто присоединяясь к молитвам немногих стоящих в храме людей.
Настроение было тягостное, разум цепенел и отказывался верить произошедшему. Смерть монахини – явление из ряда вон выходящее, особенно когда сестер в монастыре и так наперечет, когда каждые руки на вес золота. А уж когда уходят такие, как Фаина…
Хотя страшная весть по поселку разнеслась быстро, в храме почти никого не было: многие еще не вернулись с работы, а монахини были на послушаниях. Впрочем, сочувствовать и прийти в неурочное время в храм, помолиться о упокоении духовной сестры готовы были не все.
– Разбилась? Я так и знала! Самоубийство – дорога в ад, так и знайте, батюшка! – с явным удовольствием, нарочито громко отчеканила монахиня Авделая, уже много лет бывшая заведующей монастырской библиотекой, еле дослушав скорбную весть. – И для нее, и для тех, кто за нее молиться вздумал. Уж священнику-то такое знать положено. Хотя какие уж теперь священники?! Так, для видимости, только кадилом махать!
Торжествующе скользнула взором по худощавой фигуре молодого священника.
– Да что ж вы так, сестра!.. Еще ведь неизвестно, отчего это произошло! Может, сознание потеряла или приступ сердечный. Что же сразу самое плохое подозревать? Да хоть бы и так! Это же наша сестра Фаина, не посторонний кто! Как же не помолиться? – негромко проговорил отец Павел, стучавший в молчаливые двери монашеских келий.
– Еще чего не хватало! И так все ясно: люди врать не будут. – Слова старушки бодрым эхом отскакивали от стен полутемного коридора. – Уж больно самоуверенная да шустрая Фаина ваша была. Все страстишки играли, выпячивала себя, вот и не довело это до добра! И сама навеки погибла, и монастырское имущество угробила!..
