Юлия Михайловна Митрофанова, Лариса Анатольевна Митрофанова - Вера, Надежда и Любовь

Я выключил телевизор и переместился поближе к окну. Пресытившись новостными и развлекательными передачами, моё зрение всё больше тянулось к вещам, которых я раньше не замечал: выступающий нектар на кожице грейпфрута, мелькающая в полутьме ночная бабочка, которая чуть не опалила свои серые крылья, слишком близко подлетев к ночнику…

Стояла середина зимы. Снег падал всё утро, день, а к вечеру немного приостановил свой ход, и падал медленно и осторожно. Из-за вечерних сумерек казалось, что снежинки удваиваются и снег падает густыми хлопьями, но, присмотревшись повнимательней, можно было разобрать, что это всего лишь обманщики – тени. Моя кожа с двухдневной щетиной ощущала тёплые ворсинки красного бархата от портьеры. Своей идеальной мягкостью они подчёркивали сухую и раздражённую кожу моей небритой физиономии, неравнодушной, однако, к нежным прикосновениям подобных бархатистых тканей, но вместо того, чтобы побриться, мне захотелось чего-нибудь выпить. Что, думаете, будет пить старый шотландец одиноким зимним вечером? Конечно же, тёмное пенистое пиво с горчинкой, которая приводит меня в восторг.

Я отстранился от портьеры, открыл холодильник, и нащупал в дверце холодную запотевшую бутылку с конусообразным горлышком. Осмотрелся в поисках открывалки, но, не найдя подобной в поле моей досягаемости, открыл бутылку о краешек стола, как делали в кабаках во время моей молодости. Тогда, когда процесс захватывал сильнее, чем результат, ты не торопился опьянеть за пять минут, и галдящая компания друзей вытягивала тебя из наступающей дремоты целую ночь напролёт, а на следующее утро ты помнил начало, середину, а конец не наступал никогда.

Я вернулся к окну, и отпил из бутылки. Глоток оказался слишком большим, и обжёг горло холодом и пузырьками, и мне пришлось перевести дыхание. Я живу в большом особняке, и зимой прогреть его озябшие стены занимает много времени. Я подбросил дров в камин и побыстрее отстранился, чтобы меня не обожгли полетевшие искры. Поленья оказались сырыми, и первые несколько минут отрывистый простреливающий треск буквально врезался в барабанные перепонки, а пламя напоминало жёлто-оранжевую лаву. В детстве огонь от камина ассоциировался у меня с чем-то сладким, тёплым и тягучим, но я так и не смог чётко идентифицировать его со вкусом ни одной знакомой мне сладости, сколько ни пытался.

Снег падал всё тише и тише, и я подкатил свою инвалидную коляску почти вплотную к окну. Я мог сползти немного вниз и коснуться коленями промёрзшего стекла, и они бы не почувствовали леденящего холода. Я и сам не мог разобрать, радовало меня это или огорчало. После аварии, которая делает человека инвалидом, ему приходится заменять свою недееспособную часть тела чем-то другим, чтобы отделаться от чувства неполноценности. Отыскать что-то, что прятал внутри столько времени, пока в одно прекрасное время не проснулся и не осознал, что жил с совершенно незнакомым человеком, а потом вдруг превратился в самого себя.

Потеряв одно, человек всегда приобретает что-то другое. В моём случае это оказалось всё то, что я откладывал в долгий ящик из-за своей беготни. Это были мои книги, мои старые записи, мои альбомы – подарки друзей, которые я ставил на полку, едва приоткрыв обложку. Я с детским восторгом открывал для себя, как Моне строил игрой серовато-сиреневых красок башни и мосты, с какой живописной неизбежностью сменяют друг друга времена года, и как из ветчины и хлеба получается утренний бутерброд.

…Я приканчивал бутылку тёмного пенистого пива, запутавшись рукой в складках тёплого красного бархата, испачканного тягучей помадкой сияющего пламени, когда моя счастливая душа возносилась высоко к небесам. Я слышал, как чьи-то осторожные шаги удаляются от моего дома, скрипя по свежему снегу. В камине догорали дрова, в душе царил покой, за окном занимался рассвет. То было чудесное зимнее утро.