1.
До Нового Года оставалось две недели, а молоденький Дед Мороз у дверей Новоарбатского гастронома уже играл на губной гармошке.
Дворник в оранжевой спецовке, с надписью на спине «Арбат», убирал лопатой ворох снега, блестевшего как кусковой сахар.
На тротуаре, на лотке продавали фарфоровых кукол. Снежинки садились им на ресницы и платья, оставляя мокрые следы на фарфоровом румянце и нежном шелке.
Продавщица, прихлебывала из термоса горячий чай с коньяком. Она снова и снова заводила ключом куклу в синем бархатном платье с соломенными волосами.
Внутри куклы начинали петь колокольчики, поворачивая головкой с аккуратным пробором, она оглядывая мир широко поставленными голубыми, как у маленьких котят, глазами, вдруг поворачивалась налево, чуть привставала, и начинала танцевать, двигая в такт звону колокольчиков, фарфоровыми руками.
Но это был танец трепещущей бабочки, привязанной за нитку, танцевали только ее руки.
Яна, смаргивая, налипающие на ресницы снежинки, смотрела на эту куклу, не отрываясь.
Ей хотелось плакать, но она не могла.
– Девушка, что с Вами? Вам плохо?
– Да, нет, ничего, ничего, ни – че -го…
Боль была теплой и сладкой. Снег таял на губах, оставляя вкус шоколада и Нового Года, который она снова должна была встретить одна.
2.
До Нового Года оставалась пятнадцать дней.
– Так не живут, – сказала Яне ее подруга Томаси.
– Но я живу.
– Это не жизнь. Вот, что это?
– Это Сережа. Это мы с ним в Питере. Идет снег. И коней на Аничковом мосту и нас с ним накрыло одной пеленой.
– Я вижу, что это Сережа и ты. Я это прекрасно вижу. Но я не понимаю, почему в юго-западном углу твоей комнаты, отвечающем за твою личную жизнь, висит портрет твоего бывшего мужа.
– Потому что.
– Вот поэтому в твоей жизни, нет перемен. Одна сплошная мерзкая снежная пелена, которая накрыла тебя с головой.
– Моя жизнь прошла.
– Это в двадцать пять лет. Нет, мы сейчас все исправим. Если для твоего счастья нужно переставить кровать и снять фотографию со стены, неужели, ты будешь против?
– Томаси, делай что хочешь.
– Да-да, а вот сюда повесим музыку ветра.
Зеркало, в котором отражается входная дверь. Понимаю, почему у тебя никогда нет денег.
– Неужели ты думаешь, что, если ты перевесишь зеркало, деньги появятся.
– Конечно, сначала появятся возможности, а потом деньги.
– Так, твое число богуа. Помоги переставить диван к этой стене.
Ой, что это шевелится, Яна?
– А, это мой кот Боб. Он спит. Мы тихонечко диван передвинем. Томаси, ты во все это веришь?
– Верю, не верю, а это работает. Могу поспорить, что уже через неделю в твоей жизни кто-то появится.
Ага. Два года никто не появлялся, а через неделю появится, с доставкой на дом, – сказала Яна, задевая головой музыку ветра.
3.
До Нового года оставалось восемь дней. Снег из Питера сплошной стеной шел в Москву. Метель мела, закругляя углы, пеленала прохожих в жгучие потоки холодного ветра.
«Ветруй, питерская метель! Ветруй, метель московская!».
И пока Петр Петрович Вильямс сходил с «Красной стрелы», на московскую землю, Яна, протирая тряпкой подоконник оена на двадцатом этаже дома, что на Новом Арбате, смотрела на прохожих.
С высоты – вид на Старый Арбат был похож на картину Брейгеля «Зима».
Бежала черная собачка, дворники сбрасывали с крыш пятиэтажных домов легкие, как накрахмаленные газовые юбочки снежинок на детском празднике, ворохи снега.
Люди на белом тротуаре казались сверху маленькими черными фигурками. Была видна светлая мельниковская круглая башня. Весело в летящем снеге темнели бойницы ее окон.
И как великолепный новый медный самовар сиял купол Храма Христа Спасителя. В воздухе пахло свежемолотым кофе и снегом.
«Какой чудесный вид. Может быть, и в самом деле что-то в моей жизни переменится?»
Скоро Новый год. Взойдет укроп и петрушка в ящике на кухне. Для Бобося я высажу овес. Небо поголубеет, день увеличится. В Рождество вся округа зазвенит колоколами, радуясь, Бог родился!
В прихожей зеркало, перевешенное Томаси, отражало гору каких-то кофров и черную хищную треногу.
Хозяин этого безобразия подтянутый светловолосый тридцатилетний мужчина с льдистыми, вспыхивающими синевой глазами, по-хозяйски открыл дверь из кухни.
Разрешите представиться, Петр Петрович Вильямс. Ваши соседи любезно сдали мне комнату до первого июня сего года.
– Яна. Живу здесь. Будем соседями. Это Ваши вещи?
– Так точно. Я увезу их в фотостудию к другу сегодня вечером. Яна у Вас есть доступ в Интернет?
– У меня и компьютера-то нет.
– Ясно. Тогда не позволите ли воспользоваться Вашим телефонным аппаратом часа на четыре.
– Это каждый день часа на четыре? Простите, как вас называть?
– Петр или Петр Петрович. Нет, что Вы. Я уже пригласил мастера, завтра сделают расширенный доступ в Интернет к провайдеру, и получу некоторую независимость от телефонной линии.
– Конечно, пользуйтесь. Телефон есть в коридоре, на кухне. Кстати, на кухне Ваш стол и холодильник. Там Вам будет, наверное, удобней. Мы здесь соседствовали с Каролиной Вацловной. Ее сын Юрий Карлович забрал к себе.
– А Вы чем занимаетесь?
– Убираю в государственном учреждении – здесь на Новом Арбате – двадцатый этаж.
– Как это удачно.
– Удачно, что я уборщица?
– Нет, что двадцатый этаж. Видите ли, я в некотором роде фотограф. Было бы прекрасно, если бы Вы помогли мне снять панораму Старого и Нового Арбата с точки двадцатого этажа.
– Я не знаю. Все это как-то сразу.
– Чтож, Москва бьет с носка.
– А Питер бока вытер.
– Знаете у меня такое ощущение, Яна, что мы с Вами знакомы. Вы случайно Сергея Ермилова не знали.
– Случайно он был моим мужем два года назад.
– Мир тесен.
– Да, Петр Петрович, он так тесен, что не протолкнешься.
– Странно, Яна, но в Интернете есть информация, что Вы умерли.
– Как это мило. И что пишут?
– Да, так ничего.
– Никаких подробностей? Жаль.
– Пишут самоубийство.
– -Что ж, передайте в Интернет всем от покойницы привет. А теперь Петр Петрович, я могу быть свободна?
– Яна, Вы свободны!
4.
Он меня бесил, Петр Петрович Вильямс. Он мне напомнил то, о чем я хотела бы забыть.
Меня не удивило, что меня «убили» в Интернете.
Я умерла тогда, два года назад в Питере, когда
потеряла голос, а вместе с ним и мужа, который меня бросил.
И теперь, я лежала на диване, отчаянье вошло в меня и меня совсем не осталось.
Полтора года назад, когда я приехала из Питера мне было так же плохо, как сейчас нет, мне было еще хуже.
Отчим хлопотал вокруг меня, устроил в клинику. Фониаторы, борьба за утраченный голос, больничные палаты.
И молчание, молчание и молчание. Я не о чем не думала. Сначала я ждала, что Сережа приедет и считала часы до его приезда, потом дни, потом недели, а потом ожидание растворилось в молчании. Сначала молчание было белого матового света, как снег, который летел в окна, а потом этот белый цвет становился все темнее и темнее пока, не стал сизо-черной дырою-полыньею. По краям этой полыньи были те, кому было еще хуже чем мне из отделения травмотологии. Им я помогала, все так же молча.
