Предисловие
Мое поколение начинало свою сознательную жизнь на грани двух различных классовых обществ, а в своем зрелом становлении – на рубеже двух столетий: ХХ века с его неудержимым стремлением к вершинам человеческой мысли и художественного творчества, искусства, обращенного к самым прекрасным свойствам человеческой общности, и ХХI, сдернувшего вуаль с деструктивных явлений во всех сферах человеческой деятельности. Нулевые годы нашего столетия подготовили двадцатые годы ХХI века, переместивших людей в общество социальных платформ. Этот период нахлынул на человечество девяти бальным штормом. События того времени насыщены трагическими случаями и причастны к значимым социальным явлениям. В молодом возрасте дети конца ХХ века увидели, как бесцеремонно и напористо сбрасывали с пьедесталов их кумиров и очерняли, все то, что казалось святым и незыблемым с раннего детства, а воспитание их подверглось самому жестокому бичеванию и пересмотру. Обещание, данное автором, когда начиналась работа над книгой, было в стремлении не только дать реалистичные картины жизни того времени. Также оно было в желании показать мир, увиденный глазами и тех, кто наполнял ее жизненный путь, а и тех, кто остался за рамками произведения, но способных узнать себя в героях повести. И может быть, соединившись в символе трех великих Д., представители опыта и вдохновения реалистической прозы с толикой снисходительности смотрят на нас.>*
Юность
Запомните мой завет: никогда не выдумывайте
ни фабулы, ни интриг. Берите то, что дает сама
жизнь. Жизнь куда богаче всех наших выдумок!
Никакое воображение не придумает вам того,
Что дает иногда самая обыкновенная, заурядная
жизнь, уважайте жизнь!
Федор Достоевский
Говорят, лицо есть зеркало души. Примем это на веру, если зеркало понимать как окно, в которое смотрит на общество человеческая душа, и через которое на нее смотрит мир. Прекрасным солнечным майским днем, когда воздух насытился ароматами сирени, а деревья уже уверенно шумели молодой листвой, густая трава раскрасилась яркими соцветиями одуванчиков, иберийки и барвинка, молодой человек во фланелевой рубашке с полосатой текстурой и светлых вываренных джинсах с зауженными брючинами уверенно и беззаботно шел по улице провинциального крымского городка. Его светлая кепка шестиклинка с небольшим круглым козырьком, сдвинутая почти на самые глаза, скрывала широкие светлые брови неправильной формы с изломом посередине, несколько портившие общее приятное впечатление от лица с крупными правильными чертами и маленьким подбородком. Приподнятое настроение парня гармонизировало с прекрасной погодой; в кармане вместо пачки сигарет лежал только что купленный билет на поезд до Астрахани, шум деревьев и облака пели хорошо известными аккордами рока о походах по разным дорогам.*
Миновав прямую улицу с пятиэтажными домами, он шел по извилистой дороге до самого поворота, между невысокими постройками частного сектора, утопающего в море зелени и цветочных ароматов. Дойдя до конца переулка, где он сворачивал под прямым углом, молодой человек неожиданно увидел толпу детей разного возраста, которая с разноголосым шумом, сродни суматохе цыганского табора, наводнила улицу. Несколько детей лет шести-семи, поочередно толкая ручку, катили затасканную открытую детскую коляску. На ней был водружен большеголовый мальчуган с худым и неразвитым тельцем. На вид ему было не более года-полутора, хотя на самом деле уже давно исполнилось два. Рот его был закрыт большой соской – пустышкой с грязно-розовым ободком, одежда казалась застиранной, и имела неопределенный цвет. Широко открытыми, неподвижными глазами старика, познавшего и голод, и холод, он взирал на окружающий мир. Что-то страшно – предопределенное и в то же время вопрошающее чудилось в его взгляде. Его смиренный немой укор был так контрастен грубому веселью старших детей, что Алексей замедлил шаг и с интересом начал рассматривать ребятню. Старшая девочка, покрикивая на малышей, забрала у них коляску, она была одета лучше других, но вязаная зеленая кофта с обтрепанными рукавами и широкая бесформенная юбка бежевого оттенка выдавали, что одета она с чужого плеча. Мальчики в стоптанных больших, не по размеру, башмаках перебрасывали друг другу наполовину сдутый футбольный мяч грязно-розового цвета. Приблизившись к двухэтажному дому, они пересекли палисадник, отгороженный низким забором, и скрылись за покосившейся фанерной дверью, ведущей в пристройку к первому этажу. Масляная краска темно-синего цвета на двери была облуплена с обеих сторон, палисадник пестрел от разбросанных старых вещей: перевернутой детской ванны с трещиной, старой зеленой лейки, пустых цветочных горшков, пластиковых бутылок из-под пива и сладкой воды. В довершении неприглядной картины в одном из углов палисадника высилась горка яркого хлама из старой одежды, рядом стояло грязное бордовое кресло, и лежал, запомнившийся Алексею розовый, наполовину сдутый мяч. Поддавшись первому порыву, жалея ребенка в коляске, он хотел купить ему что-нибудь, например, мороженое, но дети скрылись, и из-за двери больше никто не показывался. Он сам себе задал свой любимый вопрос: « – Зачем мне все это надо?», дальше последовал весьма практичный ответ, и, махнув сверху вниз рукой, парень последовал дальше.
– Не хотел бы я, чтоб мои дети росли в таких условиях, – мелькнула у него мысль.
Это зрелище внезапно изменило ход его мыслей. Алексей ясно помнил, как трудно было его матери, оставшись без мужа, воспитывать Лешу со старшим братом Витей. Своего отца – рослого моложавого мужчину с копной русых волос, несколько вздернутым смешливым носом, Леша уже нечетко находил в своих детских воспоминаниях. Папа погиб, когда Алексею было пять лет. Его и сейчас волновала эта картина неровной тропинки, уходившей к мутной воде Михайловского озера с расходящимися темными кругами от крупных капель дождя. Смерть папы потрясла Лешу. Растерянный и бледный, он неровной походкой сновал вперед и назад по мокрой дорожке, пытаясь проникнуть в тайну этого слова – смерть. Образ отца то неразлучно следовал за ним к озеру, то удалялся и скрывался между соседскими домами за пригорком. Ребенок долго плакал, вспоминая вой баб над украшавшими последний путь отца цветами. Ему до боли хотелось выйти из этой дождливой картины и побежать совсем по другой, залитой солнечными лучами дорожке на рыбалку, к совсем другому светлому озеру. Он чувствовал, как стук капель по воде и мутная глубина озера подталкивают его броситься в эту серую темную воду, утонуть, чтобы все это прекратить, затушевать безрадостную картину другими красками. И проснуться на берегу совсем другого озера с удочкой и ведерком, полным наловленной рыбы. Мать любила Лешу по своему и даже ревновала к бабке Марии – матери мужа, помогавшей воспитывать мальчиков, и особенно тепло заботившейся о младшем внуке.
