Он открыл глаза.
Поразила чистая комната, нежно-молочный свет светильника из витых фосфоресцирующих трубок над головой, блестящие никелированные приборы вокруг. Он обнаружил себя в розовом больничном халате. Лежать было мягко, словно матрас надувной.
Над ним наклонилась сестра в голубом халате, с маской на лице, над которой светились сострадающие глаза ангела, и осторожно раскинутыми, как крылья, руками в синих перчатках.
– Как вы себя чувствуете?
– Где я, в раю?
Она засмеялась с облегчением.
– У вас восстановилось сознание.
Чувствовал себя странно, словно восстал из бездны.
Как привык раньше, начал делать физические упражнения. Вроде бодр, только бока и поясница болели. «Оказывается, я еще жив!» – думал он. Какая удача! Неужели преодолел смерть?» Но когда поднимался, чувствовал постоянную усталость.
В палате рядом с ним лежал больной профессор. Он спросил:
– Как вас величать?
– Андрей Людвигович – представился тот. – Поэт.
– А меня Федор Калинович. Философ.
Типичный профессор с бородкой и усами, в таком же халате, но в академической шапочке.
– Какое сейчас тысячелетье на дворе?
Профессор смотрел на него странно.
– А вы из каких времен?
И в шутку предположил:
– Похоже, из начала XX века.
– Так и есть, – удивился вопросу поэт. – И родом из Петербурга.
Судя по виду, поэт и вправду казался слишком старомодным. Похож на старенького грустного Пьеро из сказки. Узкое лицо со страдальческими глазами, манеры интеллигента нескольких поколений. И разговаривал он так, словно жил в позапрошлом веке.
– Где ваш дом?
– Последний? В Москве на Никольской. Знаете, заметный особняк.
– Так этой улицы давно нет. Есть улица 25 Октября.
Поэт зашевелился, широко раскрыв тревожные глаза.
____
Как-то естественно профессор поселил поэта у себя в поселке «Перестройки».
Это было место отдыха для работников культуры. В середине XIX века это место купил помещик, покровительствовавший искусству. Усадьба поражала —двухэтажный дом в форме куба, нанизанного на широкую деревянную скрипучую музыкальную лестницу. Дом был построен по принципу золотого сечения, заложенного в «Троице» Андрея Рублева, и напоминал русскую икону и супрематисткий памятник, который в послесоветское время отстояли от бизнесменов и разных проныр, желавших снести усадьбу и построить свои замки нуворишей. С тех пор там перебывали многие знаменитые писатели, поэты и художники, а позже построены дачи советской литературной элиты.
Тропинка от станции вела к даче профессора, рядом со знаменитой усадьбой. Покосившийся двухэтажный дом с колоннадой и флигелем, заросший сиренью, похожий на древний заколдованный мир.
Здесь, в «башне из слоновой кости», или келье под елью, как называл ее профессор, для поэта было много от знакомого старого мира, и не так резко воспринимались приметы нового.
Живущие в поселке творческие люди, «инженеры человеческих душ», совсем отличались от тех, кого знал поэт. Они были «социалистическими реалистами», принципом которых было «приподымание действительности», то есть выделение чудесных здоровых плодов от уродливых дичков реальности. Уродливыми дичками было все то, что противостояло генеральной линии.
Профессор предложил поэту свой гардероб, и тот выбрал старомодный костюм и галстук-бабочку. В нем он и ходил, даже косил траву в саду.
За столом, обслуживаемым горничной (жена умерла, а дочь живет за границей), они с профессором вели странные разговоры.
– Мне кажется, – говорил поэт, – наступила иная, бодрая эпоха. Закончилось безвременье, в котором мы не слышали духа музыки. Родилась новая Личность…
– Вы так думаете? – усмехался профессор. – У нас по-прежнему не любят разнообразия.
Он был себе на уме, отрешенный от происходящего в мире, чем-то похож на дореволюционных друзей старого поэта.
Где-то далеко бýхали взрывы.
– Что это? – удивился поэт.
– А, это дроны-камикадзе прилетают, – равнодушно сказал профессор. – Гибридная война.
– Что такое гибридная война?
Профессор не нашелся, как определить это.
– Ну, когда как бы случайно залетает бомба за границу чужой страны. И все не готовы к настоящей войне. Не бойтесь, к нам не прилетит, бьют по центрам.
Поэт ничего не понял. Он удивлялся странным выражением лиц увиденных людей. В их глазах была повседневная озабоченность, ничего окрыляющего.
Вспоминал молодость в своей деревенской усадьбе, мамочку в пенсне, и как мечтал о неземной любви. Он со своим другом Александром верил в Софию – Вечную женственность, предвестие «мирового очищения», обещанного любимым философом В. Соловьевым. Друг, поэт Прекрасной незнакомки, встретил Вечную женственность в виде земной конкретной девушки, женился, но не мог оскорбить свою музу вульгарной любовью, опускаясь до плотских удовольствий. Только платоническая связь может быть без измен. Но она этого не понимала, и у друга начались нелады в семейной жизни. Так он стал нарушителем норм морали. Сам же поэт так и не женился.
Когда-то он ждал очистительной революции, в муке прощался с эпохой гуманизма, в смысле индивидуализма, в котором был воспитан, понимая, что интеллигенты страдают в тупике отчаяния, предвидя разрушение их бесцельного существования. Спорил с друзьями философами, доказывая, что время индивидуальной личности проходит, ее сметает бурный массовый поток, где массовидная личность, от усмешки которой интеллигенция сжималась в страхе, обретет новую роль. И знал, что вместе с разрушением наступит удивительная новая жизнь. Ибо новое всегда разрушает одряхлевшее.
____
Никому не сказав, старый поэт поехал на электричке в город – познакомиться с новой эпохой. И сразу влез в грохот и разноцветье небывалого мира, как бюргер из средневековья. Поразился, насколько упорядочено устройство ухода за людьми.
Дороги, по которым движутся похожие на сигары гладкие автомобили, ровный гладкий асфальт, по бокам чудесные бордюры, постоянно перекладываемые, наверно, на лучшие. И неслыханные подземные дороги с дворцами станциями – метро.
