***
Спотыкаясь пыльными, стоптанными сапожищами о камни и засохшие навозные кучи, он спешил с докладом к хозяину.
– Кондрат Андроныч, не соглашаютси. Я уж с нимя и так и эндак. Ни в какую!
– А ты их плётками, плётками стягай, Филиппка! Ишь ты узкоглазы морды, я их заставлю землицу то продать! На кой ляд им столько земли то, голодранцам? Ух, басурманское отродье! – скосился помещик Мартынов на сбившихся в кучу неподалёку от своих юрт измученных людей.
Хозяин жизни сидел в тени берёзок за покрытым белоснежной скатертью круглым столом, пил чай из пузатого самовара, да изредка недовольно покрякивал. Полный чернобородый большеносый мужчина в картузе, зипуне, да хромовых сапогах в нетерпении ожидал развязки событий.
В это время управляющий с помощниками кинулся исполнять приказание. Со всех сторон на головы башкир – кочевников стали ложиться плети. Плач женщин, визг ребятишек разнёсся по всей округе на многие вёрсты.
Уж пятый день пошёл, как держали их без пищи и воды, угрожали, запугивали и били, но гордый народ не соглашался продать свои земли за бесценок.
Наконец, от становища отделилась огромная фигура.
– Хватит! Хватит, я сказал! С барином говорить буду!
Это встал в полный рост глава племени Юнус. Его тот час подхватили барские холую и связанного потащили на разговор к хозяину.
– За что бьёшь, собака?! – сверкнул Юнус своими чёрными раскосыми глазами на Мартынова.
– Я ж тебе толкую, – стал обволакивать вкрадчивый голос – отдашь землицу за рубь, отпущу.
– Твоя цена, барин, плохая цена. За рубь и коня не купишь. Где скот пасти будем? Мой народ с голоду подохнет!
– А ты коней продай, да избы поставь…
– Мы народ вольный, кочевой! Поле, да ветер вот наш дом!
– Ну, гляди, гляди…
И истязания продолжились с новой силой. На седьмые сутки башкиры всё же сдались…
***
Тянутся вереницы телег по Россее – матушке, тянутся, как тонкие ниточки рек по иссохшим руслам земли – кормилицы. Пешие, конные, немытые и усталые, с нехитрыми пожитками, оставившие то, чего не было, едут люди в края дальние…..
Уж двадцать лет минуло с тех пор, как отменил царь – батюшка крепостничество. Голодный, обездоленный, нищий люд, помыкавшись на вольнице, пустился на поиски своего «сытого» счастья на Восток…
Одному Богу известно, сколько боли и слёз видела эта дорога лютая, сколько крестов покосившихся выросло вдоль обочины.
Ехал в таком обозе и маленький казачок пяти лет отроду, с именем, данным ему попом Прокопием, Константин.
Помнил Костик, как собирались они в путь всей своею деревнею.
– Куды ж везёшь ты нас, окаянный? – причитала мать – Ребятишек орава, погубим же!
– Цыц, раскудахталась курица, – грозил ей отец, кряжистый светлобородый голубоглазый мужичок, который, не смотря на несдержанный нрав, оставался для домочадцев своих добряком каких поискать – вон уж Дорофеевы уехали и землицу купили, и избу сладили. Не одне ж сподобились, всем миром. Брат, ежели что, подмогнёт. Не пропадём!
Так и потянулись денёчки длинные в бесконечном скрипе несмазанных колёс, криках мужиков, да баб, рёве ребятишек малых….
Один лишь Костик не тужил. Правда, два раза уши отмораживал, да кашлял смерть как шибко. Вёсна то в Россее, сами знаете, какие – день припечёт, а день и снег вперемешку с дождичком, да ветер сквозанёт так, что и с ног вон.
Больше всего любил малец помогать отцу, управляться с лошадью, уж больно она была норовиста. А мамка держала его на привязи:
– Костяяяя, ты куды побёг пострел, зашибёт тебя энта зараза!
– Не зашибёт! – кричал ей Костик. – Я её крепко держу хая – моряйскую!!!!
Мальчонка, хоть и мал был, а понимал мать. Трясётся она над ним, потому как схоронили они в дороге дальней сестрёнку младшую Нюсю. Да и не они одни…
Вон третьего дня загрызли волки голодные, ребёнка у матери. Так она и сидела теперь в телеге сама не своя, выла, причитала, да каялась. Мужики тогда само собою побегали, из ружий в лес постреляли, да толку от этого. Дитя то уже не вернёшь. А бабу ту люди жалели, одну бросать и не думали. Ведь горе такое не каждая вынесет.
Не осталось девок в семье у Костика, а парней было хоть отбавляй.
Павел – старший, ему уж 17 минуло. В Вятской губернии окончил реальное мужское училище. Умный он вырос и очень степенный, во всём отцу помощником – и уток настрелять, и дров наколоть, и со скотиной управиться.
Иван тожно был ничего себе грамотей, осилил три класса школы церковной.
А вот Егорша выучиться не успел, да и учился он через пень колоду.
– Не способный ты к наукам, Егорий, – говаривал ему, было, отец. – Ну, ничё, жизня она тебя быстро всему научит.
Почитай две недели прошло со дня Пасхи, как въехал крестьянский «табор» в Уфимскую губернию, в предгорьях Урала, к новому месту своего жительства. Там, из письма Петра Дорофеева, продавал землю по 20 рублей за десятину помещик Мартынов всем желающим. Желающих оказалось много, только вот рубликов у всех по-разному. Кому Бог помог, скопили на батрацких работах, да хозяйстве невеликом кто на одну, кто на две, а кто и на более десятин.
Отец у Костика был мужиком сноровистым, работы не боялся ни какой – и избу поставить, и сена накосить, и плуг поправить. Одним словом на все руки мастер. Как говорят корнем в свой род пошёл. А род его почитай с Ивана Третьего тянется. Разбойничали в то лихое время казачки на Вятчине, беглых много было из Московии. Вот и решил их Иван царь на службу свою поставить, чтоб озорство такое прекратить. Кто не согласный был, за Дон отправился, а согласные остались и службу свою исправно несли.
Из таких служивых и происходила семья Казаковцевых, Костина семья.
***
Улыбнувшись яркому утреннему солнышку, он потёр глаза и немедля ни минуточки, подскочив с мягкой пуховой перины, побежал, путаясь в длинной сорочке, по большому богато обставленному дому к комнате своей дорогой матери, которая была сегодня именинницей.
– Маменька! Маменька! – кричал звонко темноволосый малыш Георгий, перебирая босыми ножками по каменному полу. – Маменька! – наконец, остановился он у заветной двери. – С днём ангела, маменька! – резко распахнул мальчик двустворчатую и, отчего-то, замер на месте.
Покои его родительницы были совершенно пусты, и вещи внутри находились в полном беспорядке. Всюду валялись матушкины надушенные платья, меха, корсеты, разорванные книги, цветы, булавки и банты, а мятая постель добавляла ещё большей неприглядности увиденному…
– Маменька – отшатнулся перепуганный ребёнок. – Где ты?
И тот час к нему подскочили пожилой слуга и молоденькая немка – гувернантка. Они стали уводить ребёнка прочь.
