Голос
Огромное июльское солнце вставало рано и медленно проплывало сперва над дальними пашням, затем над заброшенными колхозными полями и наконец, минуя соседские огороды, на целый день повисало над крышей бабушкиного дома, раскаляя ее до треска. В доме наступало время обеда, а после него все и даже мухи замирали до того предвечернего часа, когда солнце начинало глядеть в западные окна и клониться к пруду у края деревни. Домашняя суета оживала опять, готовился сытный ужин и до темноты бормотал телевизор. Так дни моих школьных каникул делались похожими друг на друга и постепенно превращались в одно скучное мореное безвременье. Я то загорала на крыше сарая на заднем дворе, то пощипывала пузатую смородину в саду возле дома, то, открыв затхлую библиотечную книгу, тотчас же засыпала.
Вот и сегодня в послеобеденном устатке я лежала на кровати и держала перед глазами открытую книгу, но сон никак не шел. В комнате становилось жарко, и мысли из головы испарялись, едва успев там появиться. Мой ленивый взгляд снова и снова прошивал ровной строчкой одну и ту же страницу, но слова никак не хотели соединяться между собой смыслами. Читать больше не хотелось, и я, задрав грязные ноги на прибитый к стене ковер, уставилась в свеже-побеленный потолок.
На кухне варилось варенье. Ложка стучала о стенки стеклянных банок, крышки кастрюль подлетали и со звоном опускались на волны кипящей под ними лавы. Войском командовала бабушка и то и дело победоносно прогуливалась по скрипучим коридорным половицам до погреба и обратно. По радио женщина рассказывала, как правильно подкармливать рассаду и прищипывать корнеплодные хвостики.
– “Как скучно,” – думала я и считала на ковре узоры в виде морских коньков.
– Триннадцать, четырнадцать… Пятнадцать морских коньков! – громко объявила я своим пяткам.
– “И лет мне уже пятнадцать. Целых пятнадцать! Вечность”.
Чувству, которое было моей отрадой, я бы, пожалуй, не подобрала лучшего определения, нежели – беспечалие. Я любила мир в той степени, в которой могла его объяснить для себя. Я радовалась тому, что находила вещи там, где их сама же и оставила, тому, что любой бабушкин шаг угадывался мной заранее и безошибочно, что учителя в школе рассказывали о свойствах и явлениях, которые я открыла уже давно, только дала им другие названия. Пространство вокруг было мною завоевано и обжито настолько, что становилось скучно. Тогда на помощь мне приходило мое воображение и бессменно увлекало меня в полет, высоко над привычными и понятными вещами.
Я закрыла глаза, и стала подниматься над крышей нашего дома, над огородами и лысыми полями. Лицо окатила приятная прохлада, душный воздух стал таять, и мои пятнадцать морских коньков остались далеко внизу на бордово-красной глади моря шерстяного ковра.
– “Вечность – это много или мало? – думала я, поднимаясь над деревней. – Много бывает бабушкиных блинов с вареньем, а иногда и самой бабушки, особенно, если она вот так шумит, когда я пытаюсь уснуть, мало же бывает, наверно, только радости, хотя… ”
Я открыла глаза. Бабушка на цыпочках, вооруженная заляпанной ягодной кровью поварешкой, пересекала мою комнату. Большая, как гора, она ступала совершенно бесшумно, думая, что я сплю, несмотря на грохот ее кухонной артиллерии.
– Я не сплю, ба.
– А че так? Поди жарко? Мож окно открыть? – очередью выпалила она и, взяв ориентир на окно, продолжила красться.
– Да, жарко, – выдохнула я.
Бабушка открыла окно, и занавеска с головы до ног захлестнула ее своей тюлевой пеной. Выпутавшись, она широким резким жестом, будто держала в руке саблю, наотмашь дернула занавеску влево и уставилась во вражеский горизонт.
– Кто такие? Не могу понять, – озвучила она ход своих мыслей и прищурилась.
Вопрос ее прозвучал как казарменный будильник. Я подскочила на кровати и вытянула шею, пытаясь поверх пышных шапок гераньи увидеть то, на что она смотрела.
– Точно не нашенские – городские, – маскируясь, продолжала бабушка разведку.
– Ну и что такого? Не к нам ведь приехали, – расстроилась я.
– Глянь-ка, со всеми пожитками! Сколько чемоданов-то! Стало быть теперь соседи.
Я всегда получала огромное удовольствие наблюдать, как яд праздного любопытства отравляет человеческое существо. Он имеет свойство мгновенно всасываться в кровь и, парализуя центральную нервную систему, заставляет людей принимать наиглупейшие позы подсматривающих и подслушивающих.
– “Ей бы бинокль”, – подумала я.
Вдруг я живо представила, как бабушка, одетая в лилово-розовый камуфляж под цвет гераньи, с офицерской выправкой стоит напротив окна и прикладывает к глазам бинокль. Долго так стоит, не шелохнувшись, а потом скупым на эпитеты армейским языком начинает докладывать обстановку: “Их трое. Среди них женщина – мать. У нее ключи. Открывает ворота. Мужчина лет сорока – отец – паркует машину. Есть еще мальчик лет семнадцати. Наблюдение заканчиваю”. Я громко рассмеялась, чем, по-видимому, смутила бабушку, и она оставила свой наблюдательный пункт.
– Я ведь зачем-то сюда зашла, а зачем – не помню, – говорила она, а ее взгляд воровато обшаривал углы.
То, как работала бабушкина память, представляло для меня одну из самых неразрешимых загадок во вселенной. Она хорошо помнила свое детство, войну и буквально по дням и летам могла восстановить их долгую и, казалось бы, однообразную жизнь с дедом. Она помнила года, когда были засухи и “горело” сено, когда заливало картошку, и копать ее приходилось, стоя по колено в воде, и даже какой расцветки был шарф, который она отдала деду, когда он пришел ее сватать. После же дедовой смерти ее память будто кто-то запечатал, как конверт с письмом, на исписанных листах которого больше не осталось места для новых событий. Она стала путать дни недели, забывать, где оставила свои вещи, и клала ли соду в блинное тесто. Будто память ее была сосредоточением ее души, которая жила теперь глубоко, как в погребе, в прошлом. Здесь же со мной, на поверхности, было то немногое, что от нее осталось, и чего еще хватало на ее неизменно вкусные пироги и редкие ласки. Я улеглась поудобней на бок, положила голову на одну руку и с видом полного участия стала сканировать взглядом предметы в комнате.
– Может за газетой зашла?
– Не, газет в кухне полно, – отклонила она мою версию.
Кстати, в бабушкином доме газеты никогда не подразделялись на свежие и несвежие, а понятия “вчерашней газеты” просто не существовало. Было четкое разделение на чистую бумагу и газеты, особенно если речь заходила о вещах весьма интимного свойства. Этот позабытый мной факт скупой бабушкиной практичности сделал мою версию несостоятельной.
– Ножницы может?
– Да, че гадать теперь? Черт с ним!
