Я работаю по ночам. Ночью не так жарко, да и спокойнее.
Который год я приезжаю в это место. Раньше мы каждое лето бывали здесь с родителями. Теперь они предпочитают морские круизы на лайнерах, похожих на плавучие города. А я еду сюда. Не знаю, что манит меня сильнее: зелёные поля и рощи, старое кладбище или, может, Лили.
Копать могилы – необычная работа, но кто-то ведь должен ее делать. Почему не я? Это тяжело, и за это почти не платят. Но я люблю тяжелый физический труд. А деньги? Здесь они не так важны. Говорят, у меня неплохо получается, по крайней мере, мои клиенты никогда не жаловались. Хотя постойте, они же мертвы. Мертвым плевать, в какой яме их закопают. Это важно живым.
Днем я сплю или рисую. Нужно говорить «пишу», так солиднее, но я пока не уверен, что делаю именно это. Рисую я неплохо. Если смогу выдержать экзамены в школу живописи осенью – стану говорить «пишу». Так будет честно.
А пока я работаю по ночам. Местные косятся. Они боятся кладбища. Им невдомек, что в городе, где я живу, ночью на улицах гораздо опаснее, чем на самом старом и зловещем кладбище в мире. Так что я не боюсь. И Лили тоже не боится, храбрая девочка. Она говорит:
– Живые страдают от живых. Мертвые уже не страдают, а значит, и не обидят.
Она много забавного говорит, когда в настроении. Это сразу понятно, будет она говорить или нет. Обычно она приходит и садится за фонарем. Если я вижу, что она нынче не в духе, я к ней не пристаю. Скажу только:
– Привет, Лили, – и копаю как ни в чем не бывало. Она и не ответит, может. Иногда поглядываю на неё. Красивая.
Потом обычно спрошу:
– Не замёрзла?
Она, конечно, не замёрзла, никогда не мёрзнет, хотя на ней только белое платье, совсем легкое. Мне нравится смотреть, как свет фонаря проходит через тонкую ткань. Будто запутался в складках да там и остался. Кажется, она знает, что мне нравится это платье.
Когда все готово, я складываю инструмент и говорю:
– Проводить тебя?
Она качает головой. Может быть, не хочет, чтобы нас видели вместе. Или просто любит идти ночью одна через кладбище. Ей в другую сторону. Тогда я киваю:
– Пока!
Она отвечает:
– Пока, – и уходит, а я смотрю ей вслед.
…
Сегодня тот день, когда она не в настроении. Точнее, та ночь.
– Опять отец? – спрашиваю. Наверняка он.
– Да, – отвечает.
– Когда уже он оставит тебя в покое?
– Наверное, никогда…
Я знаю ее отца. Когда мы с ней только познакомились – давно, ещё детьми, – у нас случилось что-то вроде первой любви. Ничего серьёзного, конечно, просто лето, солнце и двое людей на самом краю, за которым детство превращается в юность. Мы даже не целовались. Но ее отец был уверен, что я – избалованный городской мальчишка из богатой семьи – хочу погубить его девочку. Он так и говорил: погубить. Подстерегал нас повсюду и с руганью уводил Лили домой, а меня грозился прибить, если я что-то замышляю.
Тогда-то мы с ней и полюбили кладбище. Туда ее отец не совался даже и днём. Мы бродили среди могил, разглядывали полустертые надписи на почерневших от времени камнях, фантазировали о том, какими были эти люди, как они жили и как умерли.
Иногда бегали, кричали, устраивали представления. Лили увлекалась историей, и мы были то первооткрывателями, то римскими легионерами или гладиаторами на арене. Ареной нам служил полуразрушенный склеп.
– Идущие на смерть приветствуют тебя! – вопила Лили, появляясь из-за выступа осыпавшейся стены, и мы разражались неудержимым хохотом, представляя, как обитатели склепа встают на зов.
Нам было хорошо. И теперь тоже хорошо, хоть и не так, как тогда.
– Ты поступишь в свою школу этой осенью? – вдруг спрашивает Лили.
– Надеюсь.
– А чему там учат?
– Ну… живописи, – я не знаю, как ей объяснить.
– Но ты ведь и так хорошо рисуешь.
– Это другое. А почему ты спрашиваешь?
– Я просто подумала, если ты поступишь, наверное, больше не приедешь.
– Как знать. Я бы хотел приезжать всегда.
– Я тоже хочу, чтобы ты всегда…
Кажется, она расстроилась. По Лили не поймешь. Я вижу, что она хочет ещё что-то сказать, но спрашивать бесполезно. На прощание она берет меня за руку; прикосновение легкое, как дуновение ветра. Я пытаюсь поймать ее пальцы, но она уже убрала руку. Уходит, не оглядываясь. Я тоже спешу домой, уже светает, а с утра нужно встретить родителей на станции. Странно, что они вдруг решили приехать.
…
Знал ли я, что Лили умерла? Конечно. Это случилось несколько лет назад, а узнал я, когда впервые приехал один, уже взрослый.
Каждый житель деревни считал своим долгом рассказать мне во всех подробностях, что произошло. Не знаю, были ли их рассказы правдой хотя бы на треть. Говорили, ее отец совершенно спятил: решил, что она хочет сбежать в город с каким-то мужчиной, может, даже со мной. Никак не мог забыть нашу с ней дружбу. Наверное, он не хотел ее убивать, просто слишком сильно толкнул, а она упала и ударилась головой. Он сам вызвал полицию, а после наложил на себя руки. Вот и все.
