– У меня часто возникали мысли, что я окажусь здесь…
– Во взрослом возрасте? С чем это связано?
– Нет, с самого детства, – легко ответил мужчина, – Потому что таким, как я, место в отчуждении. Что бы вы сейчас ни сказали, все думают так.
– Вы ставите на себе крест… Но и сейчас, вы должны понимать, есть выход.
– Выход? Вы сами-то понимаете, что меня ждёт дома, если я туда вернусь? – чёрноволосый мужчина резко повернул голову в сторону собеседника. Зрачки последнего увеличились в страхе. Он переставал чувствовать себя в безопасности, – У вас есть дети?
– Есть, – вопрошающий кивнул, будто подтвердив какую-то замысловатую теорию в своей голове.
– Даже если случится так, что выход действительно будет найден, они никогда меня не простят.
– Дети всегда любят родителей, даже если те совершают… – звонкий смех прервал реплику мужчины, дёрнувшегося от резкого звука.
– Хорошо. Магия произошла дважды. Они простили меня. Вот только любой работодатель скорее возьмёт шестикратно сидевшего алкоголика, нежели меня.
Светловолосый мужчина поджал губы и сложил руки за спиной.
– Вы так никому и не рассказали, что подтолкнуло вас к подобному… поступку.
Мужчина сдвинул чёрные брови в сомнениях.
– Обещайте, что не перестанете ко мне приходить, когда узнаете. Вы единственный мой свет.
– Обещаю.
Я снова маленький, солнце яркое,
Мама опять сильнее всех в мире,
Я снова боюсь собак и оставаться один в квартире,
А деревья такие большие,
Незнакомые плохие слова;
«Поиграем в прятки?»
Мне опять по пояс трава
Дайте танк (!) – Маленький
В том богом забытом городе как никогда ярко светило солнце. Старые панельные дома выглядели сказочно. В такую погоду не хотелось называть их хрущевками. Они были чем-то родным, тем, что местные жители не променяли бы и на знаменитые московские башни. Гулять по этим местам было занятием довольно скучным для подавляющего большинства, но кто-то все же находил в этом особую романтику. В окнах тех домов часто происходило что-то интересное. За узорчатыми шторами, сквозь которые отчаянно пробиралось солнце, можно было рассмотреть, – а часто и послушать, – телевизионные программы, под которые женщины у плит готовят еду, а иногда из пошарпаных окон на наблюдателей косились горделивые коты и любознательные собаки, которые жаждали видеть и контролировать происходящее во внешнем мире. И, если псы регулярно выходились на прогулку их хозяевами, мурлыкам приходилось искать пути и сбегать, чтобы быть в курсе самых ярких событий уличной жизни. Котам редко когда удавалось осуществлять свои планы побега, но раз через раз люди все же забывали закрывать окна, и тогда воодушевленные животные выходили на прогулку.
Обитатели тех домов, – что четвероногие, что двуногие, – постоянно хотели убежать оттуда. Это было стандартным состоянием для грустных жителей маленького города. Но почему-то, когда шанс выдавался, все это желание распрощаться с надоевшими хрущевками пропадало. Коты и изредка сбегавшие псы насыщались свободой быстро. Дома было тепло по ночам, а пища приходила к ним сама. Там было просто, к тому же, любой из них считал, что никакой, даже самый добрый прохожий, не заменит любимого хозяина.
Были в этом зверином сообществе и исконно-уличные, которые и подбивали любимцев людей сбегать и наслаждаться той жизнью, которая быстро начинала казаться домашним питомцам сущим адом. Любимым местом бродящих животных был местный рынок. Там им доставалась еда, если попадались неравнодушные продавцы, – а если не попадались, можно было незаметно (обычно незаметно) стащить. Да и был шанс, хоть и совсем небольшой, что посетители этого сказочного места сжалятся и заберут бездомных пёсиков и кошечек в своё жилище. Одним словом: жизнь и в том месте текла рекой.
Все, даже те бездомные коты и собаки, были по-своему счастливы, вот только квартира под номером сорок пять, находящаяся на втором этаже в первом подъезде очередной панельки, который день не могла прийти в себя от тяжести утраты. Смерть отца одиннадцатилетний Сёма воспринял как невероятный удар. Михаил Анатольевич болел долго. Для мальчишки это не было секретом, он прекрасно понимал, чем все это должно кончиться и в какой-то момент даже допустил мысль о том, что он готов. Разумеется, это было не так. К смерти нельзя быть готовым. В особенности, если это смерть кого-то близкого.
В последний раз он видел папу ещё до его внезапного переезда в больницу. По словам матери, у которой была возможность навещать отца, тот выглядел осунувшимся и слабым. Одиннадцатилетний Сёма прекрасно понимал, что из этого не выйдет ничего хорошего. После попадания в больницу и до того рокового конца мая мать навещала Михаила Анатольевича одна, распорядившись в больнице не пускать сына, если тот все же решится прийти в одиночку. Сейчас Семёна разрывало от злости на мать за то, что та не дала ему и проститься с отцом – единственным, кому мальчишка хотел верить. Разумеется, мама поступала правильно – нельзя было допустить, чтобы в памяти маленького сына отпечатался именно такой образ отца. Его было не узнать.
Сейчас, когда мир Семёна стремительно разваливался, мальчишка сидел на своей небольшой кровати, глядя в окно. Его состояние можно было сравнить с солдатом в первые дни после войны. Всё уже закончилось. То, что должно было произойти, произошло. За окном тишина и спокойствие, но катастрофически большая и тревожная карусель мыслей крутилась в голове, не давая спокойно спать, есть и жить дальше. Мать Сёма практически не видел, в последние несколько месяцев она усиленно работала – то ли от горя, то ли от стремления поддержать семейный материальный фон. Со смертью мужа, как казалось Семёну, его мама справилась слишком быстро. Она точно так же возвращалась домой ближе к ночи, когда Сёма уже спал, и готовила еду, а утром уходила обратно в больницу. По выходным, которые были редкостью, обычно уезжала работать на дачу. Мальчишка чувствовал себя покинутым и жалким, неспособным справиться с ситуацией и как-то на неё повлиять. Хотелось кричать и выгибаться от несправедливости, в которой он живет, вылить свою злость куда-то, где ее бы поняли и переработали. Приближалось лето, пора отдыха и веселья, вот только то, чем обычно занимался Семён в это время, сейчас он считал недоступным. О его горе должен был узнать весь мир, или хотя бы вся эта хрущёвка; каждая собака должна была проникнуться историей и чем-то помочь ему, но ни один ответ людей, с которыми он делился печалью, его не устраивал. Что бы ни говорили друзья со двора и одноклассники, ничего не могло облегчить боль его утраты. Каждое слово его раздражало, ведь ни один из них не мог понять горе маленького Семёна.
