Мы еще жили порознь или только-только начинали совместную жизнь, но в ней не было пока никакой определенности, когда ты в очередной раз спросила, зачем ты мне нужна. Ты сидела в белом кресле возле книжного шкафа, над твоей головой слегка колыхались на сквозняке торчащие из книг цветные закладки, и ты спросила: “Почему ты хочешь быть со мной?” Вместо ответа я просто улыбнулся или даже ляпнул какую-то глупость, вроде того, что много будешь знать – скоро состаришься. Но на самом деле твой вопрос меня задел; мне было обидно, что ты и впрямь можешь подумать, будто у всего этого есть какая-то конкретная причина, которую я могу вытащить из Большой Картотеки Причин, показать тебе, а потом снова убрать на место – осторожно, будто возвращая карту в колоду таро. Почему мы вместе? Возможно, ты ждала, что я назову какое-то твое качество, которое казалось тебе особенно ценным (а вот мне оно вполне могло казаться несущественным), или расскажу о всяческих утехах, которые дарят мне блеск твоей юности и гитарообразные контуры твоего тела. Но я молчал и думал, что ты нужна мне не по какой-то конкретной причине, но что в этом есть, наверное, какой-то смысл, что так правильно, и больше тут добавить нечего.
Почему сейчас я возвращаюсь к нашему разговору, объяснить, пожалуй, будет непросто. Дело в том, что вопросы сердца обычно остаются без ответов, но, возможно, лишь неизбежно расходятся с ними по времени. Я видел, как ты, сидя в белом кресле, излучаешь тревогу, и тогда я взял с полки случайную книгу и открыл ее там, где страницы разделяла чернильно-синяя тесьма. Некоторое постоянство в отчаянии рано или поздно рождает радость. И у каждого из тех, кто в монастыре Сан-Франческо окружил себя красными цветами, стоит в келье череп, дающий пищу для размышлений… Что до меня, то если я чувствую, что в жизни моей происходит перелом, то не благодаря тому, что я приобрел, а благодаря тому, что утратил[1]. Я прочитал вслух фрагмент из “Записных книжек” Альбера Камю, но взбудораженный словами воздух тут же выпорхнул вместе с легким сквозняком через окно в сад и напитался там свежим запахом травы. Стало ясно, что мы получили ответ на какой-то другой вопрос, не на тот, который ты задала. Но теперь я знаю, что это был ответ на вопрос, который спустя несколько лет я задавал тебе снова и снова: “Почему ты от меня уходишь?” Однако ты молчала. Неужели ты тоже думала, что уходишь не по какой-то конкретной причине, но что в этом есть какой-то смысл, что так правильно, и больше тут добавить нечего?
Вот, собственно, и все. Я сразу сообщаю вам об этом, чтобы вы не слишком переживали. Мне хотелось лишь одного – вернуть прожитую нами историю.
В то утро я проснулся от собственного смеха.
Мне приснилось, что я катаюсь по улицам Брно на спине. Мои острые лопатки заканчивались маленькими колесиками, как у чемодана, а третье колесико, дребезжавшее по мостовой, помещалось где-то в районе крестца. Я старательно отталкивался ногами и мчался по пешеходному центру города, будто бы лежа на спортивных санях, но только головой вперед. Улицы из этого положения казались удивительно воздушными: небо раскинулось прямо надо мной, а доходные дома притворялись небоскребами. Правда, было одно неудобство – я не видел, куда еду, поэтому пешеходы либо отпрыгивали в сторону, либо широко расставляли ноги, чтобы я мог проскочить под ними, как шар сквозь крокетные воротца.
Я мчался по городу без особой цели, подобно какому-нибудь владельцу кабриолета в теплый субботний день. Но потом кадр сменился и оказалось, что я уже успел подобрать пассажира, а точнее, рыжеволосую пассажирку, которая, видимо, вовремя не заметила, что моя голова, едва не касаясь земли, несется прямо на нее со скоростью пушечного ядра. Теперь девушка сидела у меня на коленях, и я, приглядевшись к ней снизу, признал свое попадание вполне удачным – если учесть, что врезался я в нее буквально сослепу. Наше положение было не только приятным, но и выгодным: девушка могла рулить, а я – больше не бояться, что сломаю себе шею, налетев на дорожный столбик, или застряну подбородком в какой-нибудь вентиляционной решетке.
Мы неслись вниз по Пекаржской улице, когда я вдруг заметил то, что знал уже давно, но наяву до конца не осознавал. Весь город гулко резонировал, словно в пустотах под его мостовыми лежали огромные металлические пластины. Проезжал трамвай – и они отзывались басом, по тротуару стучали каблуки – и пластины звенели, как музыкальный треугольник; даже на брошенный окурок – и на тот они откликались. Я вдруг понял, что не наверху, а именно внизу записываются все наши шаги, промахи и скачки. Гигантская акустическая система преобразует наши движения в звуковые волны, которые окружают нас, хотя и находятся за пределами слышимости.
Может, теперь я их наконец слышу, потому что уши мои так близко к мостовой, подумалось мне в том сне, и я спросил у девушки, не слышит ли она тоже что-то необычное. Но девушка только рассмеялась в ответ и устроилась на мне поудобнее, так что взгляд мой слегка затуманился и сон вдруг стал напоминать сон из какого-нибудь фильма. Нам даже ногами отталкиваться было не надо: мы неслись вниз по инерции, колесики под моими лопатками крутились как заведенные, девушка на мне ерзала, ветер свистел в ушах, и Брно гудело так, словно лежало не в междуречье Свратки и Свитавы, а на дне тибетской поющей чаши.
Когда мы миновали больницу Святой Анны, меня стало одолевать беспокойство, знакомое во сне любому водителю: как же нам останавливаться на светофорах, если у нас нет тормозов? Но, к счастью, впереди зажегся зеленый; мы для верности прибавили скорость, проскочили перекресток и достигли кульминации на площади Менделя, свернув с дороги в какую-то кучу песка во дворе августинианского аббатства. Моя запыхавшаяся пассажирка принялась щекотать мне ребра, и от смеха я проснулся.
Какой смысл вставать, если главные события дня уже случились?
В то время я жил в квартире на Пелликовой улице. В престижном, так сказать, месте. Окна кухни выходили на зеленый склон холма Шпильберк, а из комнаты – единственной, но зато просторной – открывался вид на сад и на Старый город; вдобавок в хорошую погоду вдали просматривалось трехгорье Палавы. Это окно с широченным подоконником, где можно было, развалившись, читать, занимало всю стену, а напротив него располагался книжный шкаф. Точнее, два диковинных книжных шкафа, которые мне удалось вызволить из одной комиссионки на улице Цейл, – оба со скругленным верхом, похожие на двух белых китов: один – с зеркалом, удваивавшим пространство комнаты, другой – с дверцами такого замысловатого плетения, что рябило в глазах. Кроме того, в комнате были кровать и компьютерный стол, а на полу – белый шерстяной ковер, который, по словам продавца, должен был линять только первые две недели, но почему-то так и не бросил это дело. “На этом ковре он трахает своих девушек”, – однажды шепнул мой отец своей матери, стараясь, чтобы я его не услышал. Да, все верно, его мать приходилась мне, как уж это водится в семьях, бабушкой. Она взглянула на меня вопросительно, а я почти незаметно покачал головой. Мне не хотелось объяснять ей, что будь оно так, мы с девушкой превратились бы в подобие белых мохнатых медведей. А главное – не было у меня никакой девушки.
