Что тебе сниться,
Улитка, на склоне Фудзи?
Всю ночь валил снег, обрамляя город в круговерть из белых хлопьев, отчего уличные фонари тусклились подобно бельмам или каплям рыбьего жира; небо сыпало так щедро, что сугробы неотвратимо вырастали айсбергами, как только дворничьи лопаты переставали хоть на минуту расчищать тротуары. Утром снег стал идти реже. Воздух прояснился, и жизнь продолжалась под сенью редких перепархивающих снежинок. Серо-холодная пелена заволакивала небо, скрывая солнце за завесью непогоды.
Часов в двенадцать дня Яков вошел в кабинет и доложился:
– Пришел мужик, хочет вас видеть, ждет на кухне.
– Давно ли пришел?
– Давеча, еще поутру.
– А что делает сейчас?
– Чай пьёт-с?
– Как он в такую непогоду сумел прийти?
– По тротуару, – ответил Яков.
Я велел позвать его.
Гость не был мужиком. Заметил ли Яков, но за неопрятной одеждой – плохенькое пальто, лохматый малахай, стоптанные сапоги – и окладистой бородой невозможно скрыть благородного происхождения. В таких случаях в разговорах с глазу на глаз говорят: его выдала осанка, породу не спрячешь.
Незнакомец нарек себя Ксенофонтом. Имя, несомненно, выдумал на ходу, возможно, он всегда так представлялся новым людям.
Я предложил Ксенофонту кресло. Ксенофонт отчего-то перекрестился на каминный огонь и сел, стянув малахай. Именно стянул, а не снял; медленно с оттяжкой нехотя, как делают мужики, точно исполняя повинность. Выглядело так, словно малахай сполз с головы на колено сам, а рука лишь удерживала головной убор от падения, но это движение, весьма точное, выглядело нарочитым. Суму Ксенофонт положил рядом с собой на пол.
– Вы можете не называть своего настоящего имени, – сказал я. – Вас я не знаю.
– А вы господин Колобов?
– Верно.
Я опустил ненадолго взгляд на суму и ясно рассмотрел, что в ней лежит массивный угловатый предмет. Хлеб?
– Я не обременю, – продолжил Ксенофонт. – Только ночь пережду и продолжу путь.
– Вы путешествуете?
– Странствую.
– А в чем различие?
– Путешествуют обычно знакомые всему миру люди, странники же приходят из неоткуда и исчезают в никуда. Они чужестранцы, но скоро мое чужестранствие закончится, возможно, завтра.
Он говорил со слегка заметным заиканием, отчего казалось, слова, слетавшие с уст, прежде задевали за ряды ровных зубов и, преодолевая последнее препятствие – губы, растворялись в воздухе.
– И в чем же смысл странствия? – одновременно размышляя вслух и спрашивая, вымолвил я.
– В этом и есть соль творца: прозаика, поэта, музыканта или художника…
– Вы говорите о впечатлениях, полученных в пути?
– Не совсем… – Ксенофонт на мгновение задумался. – Впечатления… Какие могут быть впечатления? Я имел в виду опыт, получаемый в пути, который можно собрать в одной точке пространства и времени, сжать идею о нем в кулак, а затем материализовать единым актом творения.
Я ничего не ответил. Повеяло тайной, и еще недопроявившимся, и недосказанным.
Вспомнил недавний случай.
Сыпал редкий снежок. Ночь опустилась на город. Я шел вместе с Барагуевым и беседовал на разные темы, теперь и не припомнить на какие, возможно, мы обсуждали стихотворение: «До линий из металла дотянуться».
Обсуждая заколдованный путь трамвая, мы поначалу не заметили человека, стоящего в свете фонаря, а заметив, решили – мужик. Силуэт его был растрепан и растопырен – громоздкий тулуп коробил фигуру. Лица не рассмотрели, ибо свет лился ему со спины. Ни тень тревоги владела нами, скорее, настороженность и удивление от нечаянной встречи: белый с прожилками голубого сноп света, в лучах которого мерцали падающие снежинки и одинокий человек под железным блюдом фонаря.
– Скажите, господа, где размещается редакция «Зодиака»?
– По этой улице, дом двадцать шесть, – хором ответили мы.
Мужик поблагодарил и ушел.
На полупустой улице было почти темно, только свет фонаря спорил с ночью, а мы, недоумевая, стояли и размышляли над тем, почудился незнакомец, или нет? Но он существовал, вон он шагает вдалеке, вот его чернильный силуэт скользит и исчезает за углом. Самое странное, зачем простому мужику понадобилась редакция «Зодиака», да и как мужик догадался, что именно нас нужно спросить? Видимо, мы всё-таки громко обсуждали стихотворение, и он уловил обрывок разговора и строчки:
До линий из металла дотянуться,
Сесть на трамвай и ехать по кольцу.
Трамвай рисует синий контур блюдца,
Трамвай, стремящийся, увы, к концу…
А дальше по проспекту и налево,
Чтобы порвать судьбы самоповтор.
И вдруг узреть в окне заледенелом
Застывшим исполином косогор.
Я и Барагуев одновременно подумали о странствующем Доброве и поделились друг с другом этой мыслью. Ходили слухи, что Добров появился в городе, однако лица мужика мы не разглядели.
И я, беседуя с Ксенофонтом и ненадолго задерживая взгляд на его лице, пытался всмотреться в черты, но каждый раз спотыкался о молчание собственной памяти. Безусловно, гость не был Добровым. Борода, похожая на шерстяную варежку, плотно обрамляла нижнюю часть лица, но, к счастью, я видел Доброва в образе странствующего божьего человека. Возможно, Ксенофонт его последователь или подражатель. Да и кроме того, Добров не заикался.
Человек под фонарем был в кургузом тулупе, а гость явился в легком пальто, значит, несколько ночей назад на улице мы встретили не Ксенофонта.
Я предложил Ксенофонту переночевать. Он, сразу согласившись, изъявил желания лечь на пол рядом с камином. Я не возражал.
Дал дворнику денег и приказал:
– Немедленно беги на площадь и купи приличный тулуп.
В эту ночь я решил спать в гостиной на диване.
Когда в доме стало тихо, и его окутал полумрак, никак не мог уснуть. Мой взгляд был устремлен в потолок, а мысли путались.
Мысли – это игра воображения, игра словами, а слова – кубики. Слово – это кубик, а собрание слов – игрушки, большая детская комната, где сидит человек-ребенок и создает из слов историю, он берет кубики, переставляет их – так появляются фразы, а фразы… Фразы всё дальше и дальше уплывают по белым листам книги, как по морю. Море волнуется, море не глубоко-синего цвета, а нереально белое, как первый выпавший снег. Если взглянуть на море в ясную погоду под определенным углом, то водный простор вмиг заиграет белым свечением, как, наверное, заиграла бы на солнце чешуя радужной рыбы. Радужная рыба? Есть ли такие рыбы на свете? Кто знает. Ответить на этот вопрос я не смогу, а поэтическая метафора – сравнение глади морской со сверкающей чешуей – возникла из физических законов – законов оптики. Чем острее угол, под которым мы смотрим на поверхность воды, тем больше вероятность, что линия нашего взора полностью отразится, мы не увидим толщи моря и его обитателей, а увидим радужную чешую, но законы оптики скучны, они объясняют то, чего не желает быть опознанным. Хотелось смотреть на мир не глазом ученого, а глазом поэта, художника, творца, ведь такой взгляд на мир куда интересней сухих формул, ибо формулы лишают полета, и пусть это полет Икара, и пусть приземленный Дедал не раз предупреждал об опасности, герой устремится вновь к солнцу. Поэтому пусть будет море, пусть будет солнце, пусть будет дыхание океана и чарующий перламутровый плеск с разноцветными переливчатыми искрами, которые, преодолевая сухие формулы законов оптики, кружат в воздухе, пропитанным теплыми лучами дневного светила. Кажется, я слышу плеск вод, что само по себе невероятно, и чтобы убедиться открываю глаза.
