Савва Ирискин был лентяй, рохля, нытик, хвастун и мизантроп. Бедность его и долги происходили от того, что ни за какую работу браться он не хотел – сам же он утверждал, что окружающие ставят ему палки в колёса и вообще талантам во все времена завидовали и перекрывали кислород. В неполные со́рок был Савва порядком обрюзгшим, с глубокими залысинами мужчиной, что ютился с супругой, двумя детьми и дородной тёщей на Втором Павлодаре, в двухкомнатной квартире, чьи окна выходили на кладбище. В семье работала только жена – с утра до ночи, – Савва же целыми сутками бродил по квартире в трениках и заляпанной жиром майке, сетовал на судьбу, препирался с тёщей, норовил стащить у неё из заначки на пиво и грозил детям:
– У, проказники, не видать вам на Новый год «Плейстейшена», – хотя дома даже и телевизора сносного отродясь не было.
В один из дней той особенной апрельской поры, когда весь микрорайон погружается в жирную блестящую грязь, будто проклятый Господом град Китеж, Савва чинил на кухне велосипедную цепь. В дверь постучали. Савва, полагая, что пришли отрезать свет за неуплату (а кто ещё придёт по такой погоде?), трусливо притих. Тут сын совершенно не к месту выскочил в коридор и отворил дверь. Савва не успел и ахнуть, как отпрыск вернулся и радостно заголосил в коридоре:
– Письмо! Письмо!
К счастью Саввы, тёща была в ванной. Савва наскоро отнял у сына конверт, глянул на адрес отправителя и обмер: писали из государства Израиль, дядюшка Саввы Григорий Герцль. С дядюшкой, заслуженными хирургом, Савва поссорился еще до его переезда – с пеною у рта уверяя того, что делать хирургические операции ничуть не сложнее, чем копать картошку, а где-то, может быть, и проще.
Савва заперся в туалете и дрожащими руками вскрыл письмо.
«Дорогой племянник! – писал как ни в чём не бывало дядюшка Григорий. – Дело в том, что в скором времени я помру от рака. Вопрос решенный, при такой стадии счёт идет на дни. Но прочь сантименты. Трудясь прилежно всю свою жизнь, большого состояния я не скопил, всё наследство разойдется супруге и детям. Но должен открыть тебе одну тайну.
Когда ты был новорождённым, я вшил тебе под левую лопатку небольшой бриллиант. Твоя бабушка завещала его тебе, но я боялся, что твой отец пропьет реликвию – отсюда такие необычные меры предосторожности.
Не хотелось бы уносить эту тайну в могилу. В момент нужды ты можешь воспользоваться бриллиантом. Сумма выйдет солидная. Операция по извлечению камня рядовая – обратись в любую мало-мальски приличную клинику и из тебя его без труда достанут.
С надеждой на встречу в лучшем мире, твой дядя, Гриша Герцль».
Савва от возбуждения начал икать, затем расплакался. Здесь же, сидя на унитазе, он принялся старательно ощупывать левую лопатку и ему показалось, что он чувствует бриллиант! Савва взвизгнул от восторга, а затем сделался очень серьёзным.
Через несколько минут у Ирискина родился план по превращению себя в богатого и свободного человека.
Он пробрался в тёщину комнату и стянул из-под матраса последние деньги. Затем на кухне наскоро нацарапал записку жене и пришпилил к холодильнику:
«Мы вынужденны расстатся такова судьба. Я понял что мне в жизни надо разнообразие. Я ухожу из дома. Искать меня не нужно, не к чему ворошить былое.
Твой Савва (т. е. бывший)».
После этого Савва оделся, рассовал деньги, документы и письмо по карманам и бесшумной тенью, не попрощавшись даже с детьми, казалось, навсегда покинул ненавистную ему квартиру.
В ближайшей аптеке Ирискин купил несколько пузырьков спирта, скальпель, бинты и перекись водорода, в ларьке – бутылку водки и газету объявлений. В газете он отыскал подходящий телефон и снял квартиру на сутки.
– Чтоб непременно с зеркалом! – напирал он в разговоре с арендодателем.
Добравшись до квартиры, Савва закрылся на все замки, разложил на пыльном столе медикаменты и приборы. Налил водки и махнул разом полстакана.
– Вот и анестезия, – сосредоточенно бубнил хмелеющий Савва, пристраивая к стене зеркало. – К хирургам обращаться – ещё не хватало. Знаю я эту породу. Обворуют, пока в отрубоне лежу. Кукиш им всем. Бриллиант по наследству мой.
* * *
К вечеру бледного, истекающего кровью Ирискина доставили в реанимацию областной больницы на Салтыкова-Щедрина. Оба плеча его были разворочены.
Больной в бреду бормотал:
– Нету там ничего… Нету… Ни слева, ни справа… Нигде… Нету…
– Верещал, как собака, – недоуменно разводил руками в больничном коридоре хозяин снятой Саввой квартиры. – В первый раз вижу, чтобы так суицидничали – под лопатку.
На следующее утро в палату пришла заплаканная жена с детьми. Принесла щи в банке, яблок и свежее письмо. Савва, до этого только беззвучно шепчущий с безумным взглядом: «Нету… нету…» – вдруг оживился. Он вскрыл конверт и воспалёнными глазами вцепился в текст.
В письме умирающий от рака израильский дядюшка-хирург возмущенно писал:
«Племянник Савва!
Посылаю вдогонку это письмо в надежде на то, что ты ещё не дошел до непоправимого.
На днях внезапно объявился дядя Шура Львовский – они одно время с твоим отцом хорошо так собутыльничали. Так вот, он, развязавшись коньячком, рассказал поразительную мне вещь: бриллиант-то я в тебя зашил, да только твой батя, оказывается, об этом как-то пронюхал и через неделю, напившись, вскрыл твою лопатку кухонным ножом и достал камень. Реликвию он потом сдал с похмелья за три бутылки водки.
Три бутылки водки, Саввушка. Я сейчас рыдаю горькими слезами, будучи сильно разочарованным в человеческой природе и обещаю, очутившись на том свете, первым делом посмотреть в глаза твоему непутёвому забулдыге-отцу. Надеюсь, ему станет стыдно.
Я поражён, племянник. Поражён в самое сердце. Проблемы моей собственной смерти отходят на задний план.
Вам, Ирискиным, и вправду одинаково – что картоху копать, что кромсать человека».
