Гранада, 2001 год
Прошли считаные секунды после того, как две женщины заняли свои места. Они были последними из числа допущенных на представление, и хмурый хитано[2] решительно задвинул щеколды на двери.
Волоча подолы своих пышных юбок, к зрителям вышли пять девушек с волосами оттенка воронова крыла. Плотно облегающие платья создавали вокруг их фигур завихрения огненно-красного и оранжевого, ядовито-зеленого и охристо-желтого. Насыщенные цвета, коктейль из тяжелых запахов, стремительность появления танцовщиц и их надменная поступь были нестерпимо, нарочито мелодраматичными. За девушками следовало трое мужчин, одетых мрачно, точно на похороны; все в них было черным как смоль – от смазанных маслом волос до кожаных туфель ручной работы.
Затем атмосфера переменилась: просачиваясь сквозь тишину, в вялом нездешнем ритме зазвучали хлопки, отбиваемые легким и быстрым ударом ладони о ладонь. Один из мужчин стал перебирать струны. Из глотки другого вырвался густой и горестный вопль, который скоро вылился в песню. Резкость голоса перекликалась с грубоватостью этого места и суровостью изрытого оспой лица исполнителя. Только он и его труппа понимали слова на малопонятном наречии, но зрители были способны ухватить смысл. Потеря любимой.
Так прошло пять минут: в темноте, вдоль стен одной из сырых куэвас[3] Гранады сидело пятьдесят человек, едва осмеливаясь дышать. Песня не закончилась в какое-то одно мгновение – она просто стихла, – и девушки восприняли это как сигнал к уходу. Двигались они с неприкрытой чувственностью, не сводя глаз с двери перед ними, будто бы даже не замечая присутствия иностранцев. В темноте витало ощущение опасности.
– Это все? – прошептала одна из запоздавших.
– Надеюсь, что нет, – ответила ей подруга.
В течение нескольких минут в воздухе висело невероятное напряжение, потом до них донесся непрерывный, приятный слуху звук. Не мелодия, а мягкий рокочущий перестук: щелканье кастаньет.
Одна из девушек направлялась обратно: она шествовала по вытянутому на манер коридора проходу, тяжело впечатывая шаг и задевая оборками своего наряда запыленную обувь сидящих в первом ряду туристов. Ткань ее платья яркого мандаринового оттенка с огромными черными горошинами туго, так что трещали швы, натянулась на животе и груди. Девушка ритмично притоптывала на деревянных половицах, составлявших сцену: раз-два, раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…
Затем ее руки поднялись в воздух; затрепетали, рождая сочную, густую трель, кастаньеты, и девушка начала свое медленное кружение. Пока танцовщица вращалась, она ударяла пальцами по маленьким черным дискам, которые держала в ладонях. Публика завороженно следила за ее выступлением.
Танец сопровождала песня-плач, исполняемая почти не поднимавшим глаз певцом, а танцовщица все кружилась, погруженная в собственный транс. Если между ней и музыкой и установилась какая-то связь, то девушка ее ничем не выдавала; может, она и осознавала присутствие зрителей, но те этого не ощущали. На чувственном лице застыло выражение абсолютной сосредоточенности; глаза вглядывались в мир, видимый только ей одной. Ткань под мышками потемнела от пота, на лбу выступили капельки испарины, а она кружилась все быстрее, быстрее и быстрее.
Танец закончился так же, как и начался, одним решительным впечатыванием ноги в пол, словно точкой. Руки замерли над головой, взгляд застыл на низком сводчатом потолке. Никакого интереса к реакции зрителей. Их могло не быть вовсе – для нее ничего бы не изменилось. В помещении стало жарко, и те, кто расположился поближе к сцене, вдыхали гремучую смесь запахов мускуса и пота, которые она распространяла вокруг.
Не успела она покинуть сцену, как ее место заняла следующая. От второй танцовщицы исходило ощущение нетерпения, словно ей хотелось побыстрее со всем закончить. Перед глазами зрителей проплыла еще одна порция черных горошин, на этот раз на блестящем красном фоне, и водопад вьющихся черных волос упал на цыганистое лицо, скрыв все, кроме четко очерченных арабских глаз, густо подведенных черной краской. На этот раз никаких кастаньет, только бесконечно повторяющийся перестук ног: клак-а-така-така, клак-а-така-така, клак-а-така-така…
Скорость перехода ступни с пятки на носок и обратно казалась невероятной. Тяжелые черные туфли на высоком устойчивом каблуке и со стальной набойкой на мыске выбивали на сцене мелкую дробь. Пожалуй, колени танцовщицы погасили отдачу от тысячи ударов. Какое-то время певец хранил молчание, уставившись в пол, словно встреча взглядом с этой темноволосой красавицей грозила ему превращением в камень. Нельзя было понять, кто задает ритм, а кто ему следует – он со своей гитарой или танцовщица, настолько неразрывным было их единение. Вызывающим движением подхватив тяжелый подол своей многоярусной юбки, она открыла всеобщему взору изящные ножки в темных чулках: так легче было оценить быстроту и ритмичность ее ударов. Танец достиг своего апогея: девушка вращалась, напоминая то ли волчок, то ли кружащегося дервиша. Роза, чудом державшаяся до сей поры в волосах танцовщицы, отлетела в зал. Она даже не подумала вернуть цветок: едва тот коснулся пола, девушка направилась к выходу. Хотя ее выступление было актом самосозерцания, оно тем не менее оказалось самой откровенной демонстрацией уверенности в себе, какую зрителям только доводилось видеть.