Не с честью проводили мы роковой 1881 год!.. Отрадно было переступить даже самую грань, условную, внешнюю, отделившую нас хоть бы только летосчислением от этой годины кровавого позора. О, если бив самом деле осталось навеки за этим рубежом времени все, что было перестрадано и пережито Россией, и невозвратным прошлым стало наше недавнее настоящее с его еще жгучею, неутолившеюся болью! Но не забвению должен быть предан год омерзительного преступления, покрывшего срамом русскую землю; не выветриться должен его след, не легкомыслием должны мы отделаться от тягостных воспоминаний, от грозных внушений минувшего, не к свежему былому вспять, не на прежнее близкое возвращаться, а напротив, вдумавшись в смысл событий, усвоив себе сознанием и сердцем разум испытанной нами Божьей кары, признав и осудив собственные вины – вины тяжкие и обновясь духом, мужественно приняться за предстоящий нам подвиг жизни. Да, пусть Новый 1882 год – первый год, зачинающийся в новое царствование – послужит и началом нашего действительного общего обновления!..
Мы сказали только: началом. Легко молвится слово обновление, но труден и сложен процесс воплощения новой мысли во всем разнообразии внешних явлений; лишь туго и медленно может совершиться перерождение отвердевших от времени форм государственного и общественного бытия, особенно в такой обширной стране как Россия. В наше время, когда историческое сознание не только идет по пятам событий, но чуть ли не опережает их, когда сознаваемое привыкло превозноситься над творимым и в своем нетерпении, не уважая свойств организма, готово торопить его рост всяческими искусственными мерами, такая постепенность обновления должна, разумеется, быть не по нраву всем тем, которые, пренебрегая упорным трудом созидания, ведают только два вида деятельности: в сфере мысли – отвлеченность, абстрактный радикализм доктрин и теорий, в мире практическом – ломку. Насочинить и наделать, особенно с помощью принудительной власти, новых форм для жизни не особенно мудрено, но вдохнуть в них дух жизни, это дело иное и не поддается никакой земной власти в мире. Здесь насилие не остается безнаказанным уже потому, что искаженная жизнь не замедлит воздать за свое искажение самою безобразною действительностью. Наша отечественная почва, можно сказать, загромождена такими пустопорожними формами, числящимися за жизнь, наделенными всеми атрибутами гражданства… Мы, впрочем, не отрицаем естественность, даже законность нетерпения именно у тех, кто живее сознал неправильность и уродство современных явлений, то есть у так называемых образованных общественных классов, но если они действительно созрели (на что уж так давно предъявляют притязание), так эта зрелость должна именно выразиться в признании прав органического процесса жизни, в уравновешении своих стремлений и вожделений с законами исторического развития, с медленным ростом народных масс. Мы уже не говорим о возможном (по нашему же мнению, действительно сущем) различии идеалов так называемой интеллигенции и народа: мы напоминаем первой только о том, что она должна прежде всего считаться с народом и с жизнью. Нам кажется, что такое напоминание не бесполезно в наши дни нетерпеливых ожиданий, легиона возбужденных вопросов и настойчиво навязываемых жизни теоретических разрешений.
Тяжкое наследие досталось нашему молодому царю: никогда задача правления не была сложнее и мудренее. Власть в существе своем так же тверда и крепка, как и прежде, ибо жив русский народ и непреложно его политическое вероисповедание, о нем же стоит и движется Россия. Но орудия власти, но ее снаряд, весь гражданский строй, весь государственный механизм, все, чем пробавлялась наша страна, чем жила и держалась, хоть и с грехом пополам, в течение XVIII и XIX века, – все это проржавело, обветшало, или, вернее сказать, обличилось, наконец, в своей несостоятельности. Никто не сознает этого лучше самого правительства. Чиновник в наши дни – шутка сказать – дрогнул, послабил своей бюрократической спеси, утратил или начинает утрачивать веру в себя! Если бы можно было на время приостановить течение государственной жизни, работа исправления и обновления действующего механизма представляла бы все-таки менее затруднений, – но жизнь не останавливается, и исправлять или сменять части механизма и всю движущую его систему нужно на всем ходу, удовлетворяя всем потребностям государственной ежедневности, разрешая неотложно случайности всяких политических внешних и внутренних осложнений, не упуская притом из виду общих исторических задач будущего. А между тем и исправлять некем, да и как исправлять – еще нерешенный вопрос! Положение поистине трагическое. Все это, конечно, справедливости ради, не мешало бы принимать в соображение при той неустанной критике, которой так привыкли у нас все и всякий подвергать правительственные действия, – критике, положим, и заслуженной, но очень уж легкой и дешевой до пошлости. Кто в наши дни не прохаживается с своими перунами по администрации? Только разве ленивый; у большей части весь ум, вся духовная пища только в этом отрицательном отношении к власти и состоит, так что они стали бы в совершенный тупик и мгновенно бы поблекли и испарились, если б вдруг иссяк повод к такому грошовому либерализму: ничего другого, кроме отрицания и глумления, за душою у них и нет.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
