– Вале-е-яя! – услышал я, выйдя во двор. Из окошка, что было напротив, выглядывало круглое личико моего двухлетнего двоюродного братишки Юры. Стоя на цыпочках на подоконнике, он едва дотягивался до форточки. Букву «р» Юрка еще не выговаривал и смешно перекраивал мое имя «Валера».
– Вале-е-яя, меня мама бьет! – жалобно кричал братишка.
Стояло раннее апрельское утро, к тому же воскресное. Наш двор еще спал, как спал и весь Ташкент, и я испугался, что Юркины вопли разбудят родственников и соседей. Тут к окну подошла Валя, Юрина мама. Она протянула руки, но вовсе не затем, чтобы шлепнуть Юру. Придерживая его за попку, она, улыбаясь, сказала:
– Чего кричишь? Все спят еще!
Братишка, конечно, не нуждался в защите. Он, как всегда, озорничал. Но я вышел во двор не за тем, чтобы играть с ним. Мы с мамой собрались к папе в больницу.
– Юрка, погоди, ладно? Я вернусь и будем играть в войнушку.
Круглое личико расплылось в улыбке. Играть в войнушку Юрка очень любил. Три года разницы в возрасте нисколько не мешали нам дружить – вместе играть, ссориться и даже драться.
Скрипнула кухонная дверь. На крыльцо вышел дедушка Ёсхаим с котомкой за плечами. Дед был сапожником. Об этой нелегкой работе рассказывали его руки. Кожа на них была шершавая, как рыбья чешуя, ладони покрыты мозолями, а кончики пальцев и ногти, почерневшие и испещренные рубцами, походили на искореженные гвозди. Но изуродованные эти руки были могучими. Своим железным рукопожатием дедушка – а ему было шестьдесят семь лет – порой доводил до слез какого-нибудь знакомого, в чем-то провинившегося. Тот подойдет поздороваться с дедом улыбаясь, а отойдет скрючившись.
Дед был высокий, широкоплечий. Густые брови, сейчас седые, а когда-то черные, как смоль, широкий лоб, темные глаза подтверждали его принадлежность к иранской ветви евреев. И говорил он с легким, но характерным акцентом.
Мне кажется, жизнь деда Ёсхаима можно было обрисовать двумя словами. Тора и работа. Он молился по утрам дома, потом работал с восхода до захода солнца шесть дней в неделю, а субботу проводил в синагоге. Так же, как его отец и отец его отца, он знал только одну заботу: накормить семью. А заботу о воспитании детей дед полностью передал жене.
– Ха, келин, читоэт?![1] – поздоровался он с тетей Валей.
– Спасибо. Как вы?
А дед уже улыбался и кивал Юре.
– Юра, нагзи-и? – протяжно спросил он.
Дед любил пошутить с малышами. Слово «нагзи» произносилось им с долгим гортанным «г» и с длинным «и». При этом лицо его становилось удивительно смешным: карие глаза раскрывались широко-широко, седые брови приподнимались, а густая седая борода оттопыривалась – так и хотелось ее потеребить! Вот и Юрка, залившись смехом, протянул в форточку руку, шевеля пальцами.
– Посмотрите на этого малыша! Любит не меня, а мою бороду!
Дед веселился, а мне стало обидно, что он шутит не со мной. И еще мне пришло в голову, что давно, ох, как давно – с прошлого лета, дедушка не приносил нам мороженого.
– Дедушка, дедушка! – я даже подпрыгивал от возбуждения. – Ведь уже тепло! Принесите мороженое! Принесете? Только не фруктовое, а сливочное!
– Будет теплее принесу, – ответил дед, уже уходя. – Хай, келин, равтан ман.[2]
Обгоняя деда, я побежал к калитке. Воздух был пропитан ароматом цветущих деревьев. Во дворе сейчас все цвело: урючина, виноградные лозы, шпанки, черешни, яблони, сирень. Звонко капала вода, падая на землю из водопроводного крана. Чирикали воробьи, кудахтали куры, в дворовой голубятне ворковали голуби. Даже у Джека, нашей овчарки, взгляд сегодня казался веселее обычного. Да, весна наступила – и во дворе все звенело, пело, благоухало.
Бряцая ключами, дедушка отпер старые деревянные ворота. Перешагнув через нижнюю перекладину, он махнул мне рукой и, шаркая сапогами, зашагал по переулку. Глиняные ограды дворов образовывали этот переулок, узкий и длинный – чуть сгорбленная фигура деда долго была видна среди стен…
