В десяти словах и не расскажешь, каково это – исчезать.
Пожалуй, это примерно как идти вверх по лестнице в темноте.
Когда ночью возвращаешься в кровать из туалета или тащишься с вечеринки слишком пьяный, чтобы нащупать выключатель, и тебе подворачивается лишняя ступенька. Нога проваливается сквозь воздух, а за ней и весь твой живот. А в моем случае и все тело.
Вот ты есть. И вот тебя нет.
Ну вот, в десять слов не уложилась, а ведь это максимум, на что я могу рассчитывать с аппой[1] до того, как у него появится этот взгляд: «Я здесь, но как бы не здесь». Вечно он так – уходит куда-то в своих мыслях, куда мне нет доступа.
Сейчас 7:07 утра, я лежу одетая в кровати и прикидываю, как сказать ему то, что хочу сказать, так, чтобы он меня выслушал. Выслушал по-настоящему. Я думаю об этом со вчерашнего дня. С тех пор, как случилось исчезновение номер девять.
«Это же твой папа, – напомнила мне Никита. – Конечно, он будет слушать!»
Никите легко говорить. Она каждое воскресенье завтракает со своим папой булочками с домашним черничным джемом. Никита – моя лучшая подруга, и я люблю ее, но я ведь знаю аппу. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, как мы с ним вместе готовим джем.
Немыслимо. Моему воображению такое не под силу.
И я снова принимаюсь пересчитывать слова, загибая и разгибая пальцы, как будто укладываю слоги в хайку[2]. Но нет, я тут не стихи пишу. Я всего лишь ищу способ поговорить с собственным папой.
«Аппа, я тебе сейчас расскажу… Стоп, стоп. Это же не анекдот! Никаких бессмысленных предисловий. Сразу к сути, Эйми, сразу к сути».
Я репетирую, репетирую, и вот… Кажется, есть! Выкатываюсь из кровати, накидываю на плечо ремень своего пленочного фотоаппарата, хватаю вспотевшими ладонями рюкзак и направляюсь на кухню.
Застаю аппу сидящим за столом. Уже углубился в свой будничный утренний ритуал – пьет кофе из этой своей зеленой кружки с паукообразной трещиной вдоль ручки, листает ленту новостей на телефоне и ест хлопья. Сегодня – «Спешл Кей» с ванилью и миндалем. Наш кухонный шкаф забит коробками хлопьев (это старается аппа). Коробки расставлены по цвету (это стараюсь я). «Наша хлопьетека», – говорила мама. Это одна из немногих вещей, которые остались прежними после ее ухода.
– Доброе, Эйми, – бросает аппа, не отрываясь от экрана.
А я, пропуская формальности, беру быка за рога:
– Вчера опять случилось это.
Пальцы на миг замирают над экраном. Аппа поднимает глаза.
На его лице я вижу свои собственные густые брови, круглый нос, кривоватый рот. Все говорят, что я очень похожа на папу. Ты – дочь своего отца! Но выражение его лица нечитаемо. Может, это озабоченность? Да, пожалуй, он слегка встревожен. Он выпрямился и смотрит внимательнее. У меня в груди надувается воздушный шарик надежды. Аппа слушает.
– Ты исчезла? – спрашивает он.
Мы говорим на смеси английского и корейского. Это слово он говорит по-корейски:
– Сараджёссо?
Я киваю.
– Когда? В школе?
– В обед. На две минуты.
Блин! Я соскочила с отработанного сценария и слишком поздно поняла, что потратила все слова. Словно по сигналу, аппа расслабляет плечи и переводит глаза обратно на экран.
– Ну что ж. Две минуты – ерунда. Хорошо, что уроки не пропустила.
Воздушный шарик в моей груди лопается.
Кстати, неправда. Две минуты – не ерунда. За это время можно заварить кофе. Встретить любовь своей жизни. Сфотографировать что-нибудь – раз пятьдесят. Или, например, ты обедаешь в компании лучшей подруги на трибунах школьного стадиона и вдруг исчезаешь, отправляешься в прошлое и застреваешь в воспоминании, пока тебя не вышвырнет обратно, как теннисный мяч, который мотается туда-сюда между настоящим и прошлым. И все это за две минуты.
– Это не ерунда, – говорю я. Мой голос срывается от разочарования. – Это уже третий раз с начала года, раньше не бывало так часто. – Я судорожно сглатываю, кулаки на лямках рюкзака сжимаются так, что белеют костяшки. – Мне нужна помощь. Думаю, нам стоит найти специалиста.
Слова тяжело падают между нами. Он снова поднимает глаза, и на какую-то долю секунды мне успевает показаться, что я к нему пробилась. На его лице – проблеск осознания, затвор объектива открывается навстречу свету. Потом он улыбается улыбкой, которая, видимо, должна меня обнадежить, и говорит:
– Повторяю тебе, Эйми, ты это когда-нибудь перерастешь. Тебе всего – сколько? – семнадцать? Это такой период. Никакой специалист не нужен. А пока постарайся себя контролировать. Как следует постарайся, ладно?
Я открываю рот, но из него не выходит ни звука. Возможно, это из-за превышения словесного лимита.
Снимок: дуэль взглядов между мной и аппой. Над кофе – пар, в холодильнике – гул, а в моем мозгу скукоживается алфавит. В голове у меня пустыня – сплошные пески на километры вокруг.
– Ты есть-то будешь? – Он кивает на стол, где уже поставил для меня пустую пиалу и пакет двухпроцентного молока, положил ложку.
Разочарование перерастает в гнев, сдавливая мое бессловесное горло. Он что, вот так закончит наш разговор? Хочется немедленно уйти в знак протеста, повернуться спиной и к нему, и к этой пиале. А то и дверью хлопнуть, чтобы ему пришлось обратить на меня внимание. Принять меня наконец всерьез.
Но у него такой умоляющий вид… Мол, ну пожалуйста. Пусть все будет как обычно по утрам. Хлопья и тишина. Папа с дочкой, ладно?
Как бы я сама ни была расстроена, аппу расстраивать не хочу. Это против моей природы. Я бы скорее смирилась с песками в своей голове, чем увидела огорчение на его лице. Я сдаюсь, бросаю рюкзак на пол, беру с полки упаковку воздушного риса «Райс Криспис», сыплю в пиалу. Движения дерганые – зерна валятся через край. Мой гнев выдыхается или, по крайней мере, уходит куда-то вниз и затихает.
– Все будет хорошо, – говорит аппа.
И мы погружаемся в привычную тишину, нарушаемую лишь хрустом и треском лопающихся во рту хлопьев.
У меня врожденный синдром чувственного искривления времени. Похоже на что-то из научной фантастики – типа чей-то неудавшийся эксперимент. На самом деле люди с этим редким синдромом физически перемещаются назад во времени к определенным воспоминаниям, если вновь испытывают триггерные ощущения, связанные с этими воспоминаниями. Так, по крайней мере, говорилось в памятке, которую я получила в девять лет, когда в первый и единственный раз обратилась к доктору.
«Первопричина неизвестна, – объяснил он, – однако многие это перерастают. Вполне возможно, перерастешь и ты».
Мое триггерное ощущение – запахи. То есть, если я чувствую запах, связанный с неким воспоминанием, я перемещаюсь во времени именно в тот момент. Нет-нет, не каждый раз. Когда это случится, предсказать невозможно. Я могу в одну секунду исчезнуть из настоящего посреди фразы, посреди поедания сэндвича, посреди какого угодно занятия. Раз – и я в прошлом. Как только воспоминание заканчивается, я, как по щелчку, переношусь обратно.
