Петр проснулся среди ночи от кошмара. Жуткое видение преследовало его третий месяц, и казалось, это будет длиться бесконечно. Самым ужасным было то, что каждый раз ощущения от увиденного и пережитого во сне не притуплялись, а, наоборот, становились все ярче и острее. Петр перепробовал все: снотворное, бег перед сном, коньяк, секс. Да, он надеялся, что ночь с очередной красоткой подарит забытье. Но под утро кошмар приходил снова.
Сновиденье всегда начиналось одинаково, и Петр знал: отдохнуть не получится. Опять. Сначала перехватывало горло – все мышцы сдавливало. Потом судорога опускалась ниже, до самой диафрагмы, перекрывая кислород, и легкие готовы были разорваться. Он не мог дышать. Почему? Ему и правда не хватало воздуха? А может, это страх душил его? Ледяной, обжигающий, мертвящий ужас, разливающийся по телу и вводящий сознание в ступор. Петр не мог проснуться – так сильно парализовал страх. Или он просто не понимал, что уже не спит?
…Сознание (сознание ли?) насмехается над ним. Он чувствует, что стены спальни расплываются и превращаются в глубокое озеро. Осень. По серо-зеленой воде мелкой дрожью бегут волны, хотя ветра нет. Странно: на озере в середине октября нет ветра? Но ни одна травинка не шелохнется. И стоит жуткий холод. Такое впечатление, что мороз идет из-под земли, перемешивается с воздухом и столпом уходит ввысь. Так зябко, что кажется, наступил декабрь или январь. По ощущениям – сильный минус, хотя снега тоже нет. Только продирающая до костей, до самого мозга дикая стужа, которая воспринимается как нечто живое.
Петр поднимает голову и видит над собой небо. Оно такого же цвета, как и озеро. Все вокруг серое, сизое, болотно-зеленое, но светлые вблизи оттенки переходят в почти угольную черноту на горизонте и высоко в небесах. И он уже не понимает, где заканчивается озеро и начинается небо. Или это не озеро, а сплошная серо-черная масса, душащая своим ледяным безразличием и страхом?
Страх? Откуда страх? Никого же нет, кроме него самого и озера?
Стоит об этом подумать, и Петр чувствует, что ему в спину кто-то смотрит. Будто под лопатку втыкается невидимый тупой нож.
– Да кто тут может быть? В такой холодрыге? – спрашивает он сам себя.
Петр оборачивается и видит метрах в трех от себя маленькую старушку. Росточком едва ему по плечо, лицо спокойное, с мягкими чертами, сплошь покрыто глубокими морщинами. Взгляд серо-зеленых глаз безмятежен, только в самых уголках пляшут веселые искорки. Волосы убраны под большой цветастый красный платок. Одета в старомодную, будто не из нашего века светло-серую меховую пушистую кофту и длинную юбку в пол. Стоит, не шелохнется, словно древний идол – каменное равнодушное изваяние, которое было здесь до тебя и будет еще долго после того, как тебя не станет.
Почему-то мелькает мысль: «Хорошо, хоть платок выделяется ярким пятном на фоне безрадостного серого пейзажа».
Старуха говорит спокойным, ровным тоном:
– Здравствуй, мил человек. Не поможешь бабушке через озеро перебраться?
– Мне не надо на ту сторону. Да и лодки и у меня нет.
Собственные слова удивляют Петра: зачем он оправдывается перед бабкой? Обычно он легко говорит «нет». Может, это профессиональная деформация, но он привык все подвергать строгому анализу, делать выводы и только потом что-то предпринимать, а не бежать сломя голову помогать кому-то. А сейчас что же? Тембр голоса, что ли, у старушки такой? Он сам этого не понимает. Никак загипнотизировала она его?
– Петрунечка, помоги бабушке, – жалобно как будто выпевает старуха.
Откуда она знает его детское прозвище? Петра так никто не называл много лет – ровно с тех пор, как не стало его любимой родной бабушки.
– Как ты меня назвала?
– Петрунечка? Тебе же это имя так идет. Ты же такой добрый, Петрунечка, как бурый мишка.
Диковинная старуха говорит словами бабушки. Он как будто слышит ее родной ласковый голос.
– Зачем тебе на тот берег? – Петр пытается тянуть время – возможно, инстинктивно дает себе возможность обдумать происходящее.
– У меня там детки болеют. Вот, иду их лечить.
– А здесь ты откуда и как сюда попала? Тут не живет никто много лет.
В этот момент глаза у бабки зло сверкают. Петр готов поклясться, что их цвет изменился с серо-зеленого на черный.
– Собирала для деток ягоды в лесу.
– Холодновато и поздновато для сбора урожая. Скоро ноябрь, а ты что-то в лесу ищешь.
– Кто обучен врачеванию, тот всегда найдет, что ему надобно. Я и нашла.
В доказательство бабка открывает корзинку, доверху наполненную ягодами. Похоже на черную смородину. А корзина вроде бы сплетена из лыка. Таких сейчас не делают.
Слишком много странностей. Не должно быть старушки в таком отдаленном, безлюдном месте. Выглядит она необычно и говорит вроде по-русски, но старомодно, что ли. В деревнях, конечно, своя манера речи, но «надобно», «врачевание» – это чересчур.
Петр не прекращает анализировать. Сказываются долгие годы на оперативно-следственной работе, а в последнее время – в статусе частного детектива. Между тем глаза старухи опять вспыхивают неприкрытой злобой. Черный взгляд будто просверливает его насквозь, норовя уничтожить.
Он понял, почему это противоречие так сильно его тревожило: старушка стояла перед ним маленьким светлым комочком с корзинкой ягод в руках на фоне темной серо-зеленой местности. Будто ее не должно было быть здесь: она слишком контрастировала своим положительным образом на фоне осеннего холодного мрака. И вот опять глаза: в очередной раз поменяли свой цвет. Его снова буравили две космически огромные черные дыры, где отражалось такое же бесконечное угольное небо и холодное озеро. Он кожей чувствовал, что с глазами что-то не то. Ему казалось, что они смотрят на него с открытой ненавистью и злобой, готовые уничтожить его.
– Я не еду на тот берег.
Инстинкт самосохранения дает о себе знать, не пуская детектива на ту сторону вместе со странной бабкой.
– Петрунечка, у меня детки сильно болеют. Одной мне никак быстро не добраться до Макарьево. Только на лодке можно попасть на тот берег. Ох, тревожусь, что не доживут до утра мои кровинушки, мои детушки, если я им отвара из черных ягод не приготовлю.
Петр еще раз глядит на старуху, готовый развернуться и уйти, как вдруг замечает, что глаза у нее снова изменились – стали серо-зелеными, а взгляд – мягким и добрым, как у его бабушки.
– Что за… – бурчит он себе под нос, не понимая природу этой метаморфозы. – Показалось, что ли?..
Это Петр произносит громче, и диковинная бабка слышит.
– Что, милок, что показалось-то?
– Глаза… У тебя цвет глаз меняется. Только что черными были!..
– Да ты что, Петрунечка, у меня всегда глаза были серо-зеленые. Это от матушки моей. А той от ее матушки достались. У нас в роду по материнской линии у всех такие глаза. Правда, раньше мои были гораздо красивей…
