В начале была тьма, и тьма творилась из ничего, и тьма была ничем. Бог поднял веки мира и отверз небо, как глаза, – и стал свет: словно библейская голубка, он вновь вернулся под крышу ковчега. Небо прикладывалось к груди земной, и материнский покой давал испивать свои соки; его очи, склеенные негой сумерек, постепенно открывались. И вот, отделил Бог свет от тьмы, и поставил завет Свой через жертву рассечения. И сказал Он: Я Господь, Бог твой, небо и земля полны Мною, здесь ты будешь жить вечно; и увидел тогда, что они хороши весьма. Так сказал Господь – и стало так, так повелел – и создалось. Тишина свято лучилась на истертых страницах Книги жизни, и пели слова ее – ведь они были живые, и слова были – Человек; и обратил Бог лицо Свое на душу человеческую – и вот, она прекрасна. Так сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; так совершено было дело Господа, и стало так.
Темная ночь переходила в ночь беспросветную. И видел человек свет, что он хорош; и звали его Авраам, он шел под рукою высокою. В зените земного бытия стоял он в сумрачных одежах лесных дерев, под плотным кобальтовым одеялом ночи, где звезды ткали вечность, роняли дыханье темное свое. Здесь он адом жизнь свою делал, чем рая заслужил; здесь он тихо молился: так птица, которая долгое время сидит в клетке, вдруг резко вырывается – и вот ее уже нет… Он искренне молился в лесу, и веселил молитвой кровь свою, и все древеса пред ним до земли преклонялись. Он молвил так: о воскресенье, день самоубийц! Это был день один.
Шел год 1956 по Р. Х. и 7464 год от сотворения мира. Человечество было охвачено безумием, мир был объят огнем. Было близко время, и гнев наступал – самый свет делался хаосом, а солнце – разрушением; человек должен был сгинуть – время было близко; неизменны были лишь звезды, стояли на тверди небесной, – и были по-над лесом они, неизменны над лесом. Тогда осквернилась земля, и Бог воззрел на беззаконие ее, и свергнула с себя земля живущих на ней, ибо все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и пришел конец всякой плоти. Мертвые ходили в лес, чтобы вновь принять облик живых, – затем мертвые ходили сюда; и мертвые были живыми, ибо Бог вечен. Здесь росли фантастические древеса, бросающие тень на своих мертвецов: когда ветви ломались, то становились черточками между двумя датами. Они были одеты свободой умирания, и все их вещи были мертвы; так [смертию] они успокаивались в плывущей тишине элизийских ветров: ни язык не произносил чего-либо человеческого, ни глаза не были заняты рассматриванием доброцветности и соразмерности в телах, ни слух не расслаблял душевного напряжения. Странствующие по течениям своей души и жизнью в себе владеющие, они следовали к великому молчанию, которое собирает едино, к земле обетованной, пав в которую, непременно умрут, чтобы принести много плода; где всяк обрящит некончающееся успокоение в будущей Вечной жизни.
Умирающая звезда проглотила себя и вся провалилась в никуда, и собралась тьма в одно место, и явилась бездна. И сотворил Бог дом на краю бездны, черной многости умираний, и непроглядная тьма объяла его; и собрал в нем последних из ныне живущих. И поставил Он на противном краю пропасти врата смерти, и зажег Он в том месте светила великие – для управления ночью. Жители сих мрачных жилищ слагали свои поэмы о светиле перед заколоченными окнами душных комнатушек; на лицах их был ожог мрака, и они были сама ночь. Дом таился в странном замирании сновидений; Авраам занимал комнату в мансарде, и тоже спал: в беспредельности Вселенной, в яслях далекой галактики, в туманности X19—56, в космогоническом ужасе средь частиц темной материи, в микроскопической вспышке в исполинском пространстве, в густо-темном лесе, в непрозрачности, на последнем постоялом дворе пространства-времени, за дверью в конце длинного коридора, в глубоком мраке простыней кошмар настигал его: сквозь липкий сновиденческий бред, подчас где-то глубоко внутри себя, слышал он шорох, в котором соприсутствовало демоническое начало. А звезды наводили свет, и глаза усопших притворялись ими.
Авраам открывал глаза от странного чувства: худые, с отекшими веками, воспаленные от какой-то душевной болезни, они были обращены к окну; и сон его убегал от глаз его; он открывал глаза, чтобы впустить в них свет, дабы тьма не объяла его. Тут деревянные предметы, гнилые мебели и разовсяко гниющий человек, свечи в глиняных кувшинах, старинные книги, образа, иконы – и все молчат; сползшее со стены окно кроваво и черно, в него ложится персть лесная, тихие пробуждения ее, приглушенные шумом умирающих листьев: те лежат, как сброшенные платья. Так молчал лес; жители его были оставлены в земле, возвращены туда, откуда и были взяты. Ветхозаветные исполины, деревья-жрецы, жуткий сюрреализм которых сдирал с ночи тьму ее, совершали древние обряды в уродливой карикатуре небес. Обычно небо убывает, но не было ветра в небесах, и небо стояло странно, и ночь застыла навечно. И был в лесу страх, боль, пустота, – и в нем был страх. Душа Авраама была высока от многих скорбей, черты лица его были безумны от боли; лицо страдальца: большие карие глаза… эти глаза, глубоко серьезные и грустные, владели всем лицом, литографическим оттиском было вкраплено в них глубокое душевное потрясение. Этот человек был воистину ищущим, пилигримом, странствующим к счастию своему дорогой любви; он поступал по духу, а не по плоти, он был как будто с другой планеты – какой планеты?.. он еще не потерял искры жизни, против мира не озлобился, и его страдающее сердце было по-прежнему исполнено веселья, какой-то нерушимой детской радости: оно и смеялось, и плакало… оно было готово к принятию добра. Жил он как опрощенец, как бы вне цивилизации, в коконе суетных дум: одиноких людей в мире так много, что не так уж они одиноки; размышлял, ломался мыслями до одури: что я такое, Господи? И Бог говорил ему: изыди от земли твоей и от рода твоего, и иди в землю, которую укажу тебе, – так говорил Господь. И покорно следовал Авраам, покидал свой край, как сказал ему Бог; он шел в сторону, которую ему указывали, его странствование было хождение верой, в ожидании будущего града, которого зодчий есть Бог, искание отечества небесного. Зачатие света вызывало его сияющие глаза, и те роняли тихие алмазы; он лежал, сирота, молчал… – у счастья тихий взгляд; слова, потерянные его устами, впитывались какой-то глубокой мыслью; как-то завороженно всматривался он в тонкие переливы смыслов эмиссионной туманности, ждал призыва сквозь слезы; он ощущал себя как одно осторожное, ощупывающее воспоминание о том расслабленном покое, которым он был с начала времен; першили звезды в небе, было ровно, понятно и далеко, нигде и ничто, тихо, очень тихо, прямо, и никто, долго-долго, бесконечно, и глубоко, безмерно, и Вселенная – бездонна – была велика и вечна, и душа – бездонна – была велика и вечна; о чем задумался ты, человек?..
