– Откуда у тебя такая уверенность, что именно адвокат в курсе? Я ведь так, наобум ляпнул. Не люблю вообще-то с ней пересекаться.
– Путем нехитрых вычислений, шантажа и подкупа можно узнать многое.
– Многое! Многое! Ты узнал всякую малозначительную чушь, которую я знаю и без тебя, а вот главное – где вдова – ты так и не смог выяснить. А без нее…
– Ну подождите. Не все сразу! Я уверен, что именно адвокат причастна к ее исчезновению, просто некому больше.
– То есть тебя обвела вокруг пальца баба? Отлично! Ты сейчас расписался в своей полной непригодности и несостоятельности.
– Бабы разные бывают. А эта – просто щука, не зря же у нее прозвище такое. Дайте мне еще немного времени, и я узнаю все, что вас интересует.
– Нет у меня этого времени. Бумаги нужны еще вчера.
– Нужны – значит, будут.
Москва. Наше время
Родители – такие шутники! Выбирают нам имена в соответствии с собственным претенциозным вкусом, а ребенку потом всю жизнь мучиться. Папа мой, видимо, был из этой породы, иначе к чему было называть девочку в семидесятые годы Варварой? Можете себе представить, каково мне было во всех этих садиках-школах-пионерлагерях? Какими только прозвищами не награждали меня «добрые» ровесники… А уж дедушка Чуковский со своим «и была у него злая сестра по имени Варвара» – так вообще… Не зря я терпеть ни могла сказку о докторе Айболите. Сейчас, конечно, имя уже не звучит столь забавно, скорее модно, а в сочетании с отчеством – даже солидно. Варвара Валерьевна Жигульская – по-моему, совсем даже неплохо. А если учесть занимаемый мною пост, довольно молодой для него по нынешним меркам возраст и вполне экстравагантную внешность, то можно считать, что имя никак мне в жизни не подгадило. Хотя, каюсь, в шестнадцать, когда получала паспорт, очень хотела сменить его на что-то более простое – Наталью, Елену или Анну, например. Хорошо, что не сменила, может, все в жизни иначе сложилось бы.
Почему именно сегодня меня вдруг потянуло на раздумья об этом? Я стою у окна своего кабинета, вижу Кремль и окрестности, через час – обед в «Пушкине» с потенциальным компаньоном, на банковском счете сумма с неприличным количеством нулей. А вечером – балет в Большом в компании весьма влиятельного человека из правительства, и вдруг я об имени задумалась. Какая, в сущности, разница… Папа умер три года назад, мама укатила в Швецию с одним из своих многочисленных любовников – ну что с нее взять, прима, всю жизнь в театре. А я осталась здесь, в Москве, хотя вполне могла позволить себе жить за границей. Но мне это не нужно, я и здесь живу так, как хочу.
Папа до последней минуты сокрушался, что у него нет внуков, а единственная дочь, хоть и замужем, никак не способствует решению этого вопроса. Но я определилась еще в юности: детей не хочу. Трудно сказать, что повлияло на мое решение, но даже мужу, моему мягкому, домашнему, тихому Светику, пришлось смириться. Впрочем, он никогда не мог мне возразить, наверное, поэтому мы с ним почти двадцать лет вместе.
Светик, он же Святослав Георгиевич Лемешинский, довольно известный композитор и дирижер, часто отсутствует в России, и в этом, возможно, кроется еще одна причина долголетия нашего брака. Я не лезу в его дела, он не сует нос в мои – существуем параллельно. Любви, конечно, никакой давно нет, скорее привычка, да я вообще сомневаюсь, была ли она у нас когда-то вообще, любовь эта самая. Хотя… У Светика точно была, он любил меня по-щенячьи, таскался хвостом, проходу не давал, по мере возможности старался встретить из университета, всегда с цветами, в любую погоду. Одногруппницы завидовали: Светик был взрослый – старше на пять лет, – высокий, красивый, модно одетый, всегда благоухал дорогим одеколоном, галантно подавал руку, помогал сойти с крыльца. И автомобиль у него имелся – завидная по тем временам «девятка» цвета «мокрый асфальт». Но я была к нему не то что равнодушна… скорее он был мне просто безразличен. Да, самолюбию льстили эти ухаживания, преданность, но не больше. Подруга моя ближайшая, Аннушка, только плечами пожимала, глядя на безуспешные попытки Светика:
– Не понимаю я тебя, Варька. Ну чего тебе еще-то надо? Такой парень… Не чета остальным, ты вокруг-то оглянись – одно быдлище совковое! Треники – коленки пузырем, цепь в три пальца, как на сливном бачке, а уж как рот откроют – ну все, – хоть караул кричи. А тут – и красивый, и высокий, и одет с иголки, и говорит как по писаному.
– И что мне с того? – спрашивала я, приканчивая порцию мороженого в кооперативном кафе, куда мы с Аннушкой непременно заходили после занятий, если вдруг по какой-то причине Светик не появлялся у здания юридического факультета.
– Как – что?! – возмущенно спрашивала подруга. – Как это – что?! Да он же талантливый, как Менухин!
– Менухин – скрипач, а Светик – дирижер.
– Варя, какая разница?! – негодовала Аннушка, забывая даже о тающем в креманке мороженом.
Я делала вид, что разговор перестал меня интересовать, и подруга умолкала обиженно.
Аннушка была из семьи дипломата, папаша ее практически все время отсутствовал, а мать бывала в России наездами. Аннушку воспитывала бабушка – вдова крупного партийного чиновника, дама сановная до невозможности. Я любила бывать у них в квартире на Патриках – настоящем «барском» доме с домработницей, традиционными «средами», когда по вечерам собираются гости и говорят о запретном вслух. И Аннушкина бабушка мне нравилась, чем-то напоминала мою. У нас в доме тоже все было заведено не «по-советски», мамина мать Тамара Борисовна, профессор консерватории, относилась к власти немного свысока, но ей это прощалось: была она в свое время «подругой» кого-то в Кремле, и это имя в нашей семье даже не произносилось – ну, береженого бог бережет, как известно. Дедушка, генерал, к моменту моего рождения уже умер, однако привилегии сохранились. Жили мы всегда хорошо, я училась в английской спецшколе (что не мешало моим одноклассникам из приличных семей вести себя точно так же, как и их собратья-пролетарии), продукты из спецраспределителя, одежда «по блату» в спецотделе ГУМа. Нормальная такая «совковая» элита. Меня всегда баловали, одевали, покупали дорогие игрушки, прекрасных немецких кукол с «настоящими» волосами, уложенными в сеточку, в диковинных платьях и костюмах на настоящих кнопочках, с закрывающимися глазами, обрамленными пушистыми, почти натуральными ресницами. В моей детской даже был специальный «жилой» уголок, обставленный игрушечной мебелью, где мы с Аннушкой проводили много времени, играя «в дом». Мы были равны по происхождению, никогда и ни в чем друг другу не завидовали, а потому дружба наша не подвергалась никаким серьезным испытаниям. Даже факультет мы выбрали один – юридический, хотя у Аннушки был шикарный голос, и моя бабушка настаивала, чтобы та непременно поступала в консерваторию. Однако Аннушка уперлась – мечтала о карьере прокурора. Так мы оказались в МГУ на юрфаке, куда, к собственному глубокому изумлению, я поступила с большим трудом. Как говорят, наши связи оказались недостаточно весомыми. Я горевала до самого зачисления, мне казалось, что жизнь закончилась, но бабушка нашла-таки кого-то в ректорате, и меня зачислили. Произошедшее здорово обозлило меня: я не была глупой, в аттестате красовались три четверки по малозначительным дисциплинам, да и к экзаменам я готовилась как одержимая, ухитрившись однажды солнечным днем обгореть на даче за учебником так, что кожа сошла даже с подошв. Папа, помню, хохотал:
