– Алсу, поставь, пожалуйста, тарелки, – попросила мама. Я заметила в ее глазах тревогу, и мой взгляд метнулся к крутящемуся вокруг стола Эмилю. Но, как и всегда, брат совершенно не обращал на нас с мамой внимания, не слышал ее тон, потому что у него в ушах были воткнуты наушники.
– Сейчас, расставлю, – ответила я, бросая еще один встревоженный взгляд на маму.
– Поставь стопкой, потом расставим, – настаивала на своем мама, и я нахмурилась.
– Мамуль, случилось что-то? – теперь и мой голос просел, начав слегка дрожать.
– Касим вернулся, – тихо ответила мама.
Да, лучше бы я поставила тарелки на стол стопкой, как советовала мама, потому что, стоило этим словам вылететь из ее рта, как посуда выпала из моих рук и полетела вниз. Словно в замедленной съемке, я наблюдала за этой картиной: с громким стуком фарфор ударился об пол, разлетаясь на осколки и раня мои босые ступни. Я слышала звон посуды, фоновым шумом доносились голоса мамы и Эмиля, но шум крови в ушах не дал распознать, что именно они говорили. Недолго думая, Эм подхватил меня на руки и отнес в сторону от места катастрофы, посадил на обеденный стол и, наклонившись, заглянул в глаза.
– Все нормально? – встревоженно спросил он. – Алсу, порядок? – переспросил брат, когда я не ответила.
Я отупело кивнула.
– Порядок, – выдавила из себя.
– Что случилось? Почему ты уронила посуду? Снова плохо?
Я покачала головой.
– Нет, нормально.
Эмиль повернулся лицом к маме.
– Мама, ну хотя бы ты запрети ей учиться по ночам! Она скоро прозрачная совсем станет!
– Это не из-за учебы, – выдавила из себя я.
– А из-за чего?
– Касим… вернулся, – повторила шепотом мамины слова, и Эмиль нахмурился.
– Нахрена? – тихо спросил брат.
– Эмиль, язык! – строго осекла его мама.
– Зачем? – перефразировал он.
– Видимо, чтобы жениться на Алсу, – со вздохом ответила мама.
– Это что тут у нас такое? – в повисшей тишине раздался голос папы.
– Алсу случайно выронила тарелки, – пояснила мама. – Сейчас Нурия поможет убрать, и сядем ужинать. Эмиль, отнеси Алсу в ее комнату, я проверю и обработаю ее стопы.
– А со стопами что? – продолжил допрос папа, и я немного съежилась под его тяжелым взглядом.
– Поранила, – ответила я.
– Сколько раз говорил, не ходить по дому босой? Давайте, – он взмахнул рукой, и суета вокруг него возобновилась. Нурия начала подметать пол, Эмиль понес меня наверх, а мама семенила следом. Так происходило каждый раз, когда папа вклинивался в размеренную жизнь семьи. Он отдавал распоряжения – мы выполняли. Только Эмиль позволял себе иногда бунтовать, но, пока мы зависели от отца финансово, даже мой младший брат не рисковал лезть на рожон.
Дойдя до моей спальни, Эмиль усадил меня в кресло и отошел на шаг.
– Сынок, принеси аптечку, – попросила мама, и брат удалился из комнаты.
Шурша своим красиво расшитым платьем, мама тихо опустилась на колени и подняла мою ногу, чтобы проверить на наличие осколков.
– Там ничего нет, видимо, по касательной ранило, – произнесла я, всматриваясь в кожу, покрытую кровавыми потеками.
– Ой, дочка, ну нельзя же так реагировать, – сетовала мама.
– А как еще? Мамочка, зачем он вернулся?
– Боюсь, что за тобой.
Я тяжело сглотнула.
– Его не было целых десять лет. Почему он не мог забыть обо мне? – прошептала я.
В комнату вошел Эмиль и протянул маме аптечку.
– Иди, сынок, дальше мы сами.
Еще пару секунд Эмиль помялся, глядя на меня и безмолвно спрашивая, все ли в порядке, а затем, получив утвердительный кивок, покинул мою спальню, прикрыв за собой дверь.
– Девочка моя, – ласково произнесла мама, – ты не настраивай себя заранее на негатив. Может, Касим хороший человек, ты ведь его не знаешь, а уже боишься.
– Вот именно, мама, не знаю. Совсем. Он и тогда мне не нравился. Как можно заручиться с девочкой тринадцати лет?
– Ты же знаешь обычаи, зачем спрашиваешь?
– Это дикие обычаи. Мы живем в двадцать первом веке, в светском обществе, где такая дичь не принята.
– Тише говори. Отец накажет, если услышит.
– Мама, я не хочу замуж. Тем более, за мужчину, которого совсем не знаю. И Виталик…
– Ш-ш-ш, – грозно зашипела мама, хмурясь. – Даже имени его не произноси в этом доме. Ты ведь знаешь, какие будут последствия.
Я наклонилась ближе к маме и понизила голос до едва слышного шепота:
– Но я влюблена в него.
Мама метнула в меня тяжелый взгляд. Несмотря на внешнюю кротость, она умела посмотреть так, что иногда кровь стыла в жилах. Прямо как в этот самый момент. Я даже начала жалеть, что когда-то поделилась с ней информацией о своих дружеских отношениях с милым парнем Виталиком. Между нами ничего особенного не было, мы даже не целовались и не держались за руку, это было запрещено. Но между нами однозначно витало нечто большее, чем просто дружба.
– Тише, Алсу! – снова зло прошипела мама. – Завтра же скажи парню, что выходишь замуж. И больше нигде рядом с ним не появляйся.
– Но он поступил в интернатуру в ту же больницу, что и я, – прошептала достаточно громко. Я пыталась спорить с мамой, хотя заведомо понимала, что этот спор проигран.
– Значит, ты переведешься в другую.
– В какую?
– Отец поможет подобрать.
– Мама…
– Не спорь, Алсу, хуже будет. И тебе, и мне.
Я тяжело, порывисто вздохнула, снова выпрямляясь. Мама была права. Узнай отец о Виталике, мне было бы несдобровать. Мы с мамой и так с трудом выпросили, чтобы папа отпустил меня учиться в медицинский. Потом с боем упрашивали его позволить интернатуру. Он упирался, аргументируя примером мамы, которая прекрасно всю жизнь живет без работы. У нее есть образование, мама музыкант по классу скрипки, преподаватель, который ни одного дня в жизни не учил играть никого, кроме своих детей. Но Эмиль забросил инструмент через полгода после начала обучения, и папа ему позволил. Потому что мужчинам в нашей семье и нашем мире позволено намного больше, чем женщинам. А вот я прошла полный курс и даже смогла полюбить этот инструмент. Иногда он позволял мне отвлечься от моей неопределенной судьбы. Уйти в мир музыки и забыться, представить себе, что я полностью свободна от предрассудков своей веры и семьи. Мне, конечно, грех было жаловаться, потому что у моей кузины, например, все было еще строже. Обучение домашнее, в университет она ездила только с одним из братьев, он же ее и забирал, за малейшие провинности она могла быть выпорота отцом. Гадиля была настолько запугана, что вне дома боялась и взгляд поднять. Так что мне, наверное, действительно не на что было жаловаться. Но как же хотелось иногда позволить парню взять себя за руку вместо этих робких касаний кончиками пальцев. Хотелось открыто посмотреть ему в глаза, как смотрят девочки-славянки. Гордо задрав подбородок, показать, что знаешь себе цену. Позволить поцеловать просто потому что хочется. Но нельзя. Харам. Хотелось громко зарычать и топнуть ножкой. Все, чего мне так отчаянно хотелось, – все харам! Я ненавидела этот уклад.
