Андрей Радзиевский - Ягоды желаний

Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:

«Куда ведет меня чреда ночей и дней?»

Не отрывая уст, ответила мне чаша:

«Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!»

Омар Хайям

За нами гонится ночь. Уже который час солнце упрямо цепляется за край горизонта, но наперед известно, что приземлимся в глубоких сумерках, не хватит какого-то часа. Обречены. Столкновение с ночью неминуемо. Гложет бессилие. Понимаю, что глупо и надо бы уснуть, забыться, но бесполезно – пробовал. Курс моих желаний прокладывается не мной…

Пока на посадке потели в душном накопителе, пережидая очередную задержку рейса, эхом пронеслось по головам и камнем опустилось в сердце: «На выходе из Новороссийска теплоход «Адмирал Нахимов» в 23.20, в четырех километрах от берега…». Дальше даже про себя произнести страшно. И куда тут же делось предвкушение всех радостей жизни от неожиданно начавшегося отпуска? Когда, наконец, отдал тело потертому креслу, женский голос из динамика над головой произнес как-то безрадостно, заученной скороговоркой: «Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту нашего лайнера. Мы совершаем рейс Петропавловск-Камчатский – Хабаровск – Симферополь», – в голове промелькнуло: «А мы?» – «Теперь пристегните ремни безопасности…». Про себя вздыхаю: «Экая ж бессмыслица», – но все же наивно проверяю, надежно ли защелкнулся массивный замок.

Земля уходит из-под ног. С удивлением обнаруживаю созвучие данного процесса со своим внутренним состоянием и понимаю, что это чувство во мне появилось гораздо раньше. Еще и еще прислушиваюсь – к вою двигателей, к вибрации, щекочущей пятки, как будто впервые взираю на искореженный горб Корякского вулкана, на всегда такой милый, а сейчас совершенно зловещий дымок над Авачинским, на забавно превращающиеся из тупорылых, черных, огромных чудовищ в маленьких китят подводные лодки там внизу, на сизой глади залива. Легко нахожу свою. Вон она, притерлась вторым корпусом на дальнем пирсе слева. Еще сутки не прошли, как выбрался в последний раз из ее чрева, громыхнул по трапу, козырнул на флаг и был таков. Ну и радуйся чудак, бархатный сезон! В кои веки! Как говорят у нас – теплая водка, потные женщины… Ан нет, эта метаморфоза с родимой горбатой уродиной под ногами, ее превращение во что-то малюсенькое, до смешного несерьезное, неожиданно кажется совершенно естественным. Сам себе шепчу под нос: «Старина, брось, это ведь атомный подводный ракетоносец! Стратегического назначения, черт тебя подери! И ты не хрен с бугра, ты – штурман на ней, командир «боевой части раз», капитан-лейтенант. Пять автономок за плечами. Можно сказать, вся задница в ракушках»… Нет, не помогает. Все звучит грустно и смешно. Точно сдвинулась какая-то жизненная ось. Взгляд плывет над землей, и ее незыблемая твердь начала разжижаться, выливаясь куда-то за край. С чего бы это вдруг, будто переполнила последняя капля? Ничего ж себе капля – «Адмирал Нахимов»! И разве «вдруг»?

…Жизнь экспрессом катила на зеленый свет: мальчишка на пирсе в ожидании отца на берег, у лодочного трапа, пилотка с кокардой, палец в носу… После школы – училище, и пять лет одна мысль червоточиной: «Только на них! Они настоящих мужчин…». И вот: первые моря, первый кайф долгожданной причастности, лейтенант, старлей и первое флотское звание – капитан-лейтенант, смак нарастающего мастерства и… Пшик.

Устал что ли? В этот раз, когда вернулись и раздалось: «Отдраен верхний рубочный люк!» – почти вслух выдохнул:

– Ну, слава тебе, Господи!

Устал, не устал, но сдвинулось что-то точно, зарождая тревогу и сомнения. С чего же все началось? В апреле, с Чернобыля? Тогда прикрывались ухмылками: «Подумаешь, вот он, рукой подать, пара переборок – наш родной маленький Чернобыль, кадит себе потихоньку. А здесь ахи, охи – радиация». Да когда у нас в реакторном отсеке было чисто, никто и не помнит. Пройдешься, на выходе тапок поднесешь к датчику – трещит, зараза! Поговаривают, со стапелей еще, спихнули же к дате, на ордена… Потом докатилось с опозданием из Приморья: «Валька Громов…». Гром. Он был на той лодке. Пили до утра, не чокаясь. Первый из нашего выпуска… Ну и в последнем походе на глубине подфартило: выворачивающий наизнанку храп ревуна и по громкой: «Пожар в четвертом отсеке!». Правда, отделались легко, электрощит всего лишь надымил, потушили враз, но постыдная прохлада щекотала позвоночник еще несколько дней, оттого и вздохнул облегченно, когда всплыли. Да и отпуск этот начался странно. Поздним вечером командир неожиданно всех собрал, хмурясь и что-то недоговаривая, раздал отпускные листы, в глаза не смотря:

– Без вопросов. С завтрашнего дня на все четыре стороны, время «Ч», сутки пошли. Деньги получите утром.

Общий шок. Ладно мне, бессемейному, шмотки в сумку да на посадку, а у кого целый табор? Попробуй улететь! Повезло, пробился с первого захода и на прямой рейс, так тут, нате вам, весточка… Узнали бы по прилету, всяк было бы легче, а теперь самолет полон насупленных бровей. Камчатка – край моряков и моряцких жен, здесь такие новости каждый примеряет на себя, и вроде бы донеслось из-за спины, а надвигается в лицо – мы ведь летим туда, к Черному морю. Отсчитываем колючие хребты полуострова, выскакиваем над жидким свинцом Охотского. Закурить бы! Обычно до Хабаровска терпится, два часа еще не пытка, а тут указ о запрете курения в самолете бьет по ушам и ломит зубы. Да и не у меня одного, мужички потянулись хмурые к туалетам в корме. Экипаж в понимании закрыл на это глаза, нарушая запрет, курили по двое. В напарники выпал пожилой рыбак, из-под свежей рубашки застиранный тельник, оторвав зубами полмундштука, затягивался Беломором глубоко и с шумом, молчал. В конце сплюнув, выдохнул:

– Вот же, мать твою! Я ж на нем в шестьдесят первом с жинкой медовый месяц откатал! Представляешь? Конкретная махина, должен я тебе сказать. Народища на нем больше тыщи… Вот же напасть!

Представить трудно – мне на нем не пришлось кататься, и вспоминается только из детства: у пирса высоченной стеной белый крашеный борт, ряды иллюминаторов, но больше всего завораживали мальчишеское любопытство тысячи заклепок по всей обшивке, что подсказывало – так корабли уже давно не строят, и в их пунктирах виделось послание из какого-то далекого прошлого. Только брошенное в сердцах повидавшим жизнь моряком слово – «напасть» застряло глубоко и звучно. Какое точное и весомое слово!

Напасть! После Хабаровска пытаюсь уснуть, лучший способ убить время в долгом полете, но при каждой попытке просыпаюсь через минуту в холодном поту. Повторяется один и тот же сон: …Сменившись с вахты, в своей каюте, не раздеваясь, грохаюсь на койку и только начинаю забываться, как раздается протяжный скрежет. Борт над моим лицом, как в замедленной съемке, прогибается и начинает расползаться в стыке металлических листов, прошитых могучими заклепками. Они напрягаются в своих гнездах, с ужасом молю: «Только бы выдержали!», но те деформируются, как пластилиновые, и рвутся. Пробоина раздвигается, и через ее пасть с брызгами соленой воды вползает нос какого-то судна – овальный бульб. Кубарем скатываюсь с кровати, вылетаю из каюты и силюсь вспомнить – на какой палубе она у меня находится и сколько всего палуб на «Адмирале Нахимов»… Эта чертовщина повторяется многократно, каждый раз срывает сон, как занавес, испарина на лбу, и я еще долго прихожу в себя, не сразу понимая даже, где нахожусь. Напасть.