В помещении, не смотря на то, что все окна были раскрыты настежь, стояла ужасная духота. Особенно от этого страдали люди полные. Если кто-то лишь обмахивался любым подходящим предметом, оказавшимся под рукой, то людям полным этого было совсем недостаточно. Им ещё приходилось почти постоянно вытирать струйки пота, скатывавшиеся по лицу и шее за пазуху. Это доставляло крайние неудобства. Здесь их было не много, но все они относили себя к обществу воспитанному, и потому залезть за пазуху и вытереть там пот было совершенно невозможно. Может из-за этого они с раздражением смотрели на подсудимого, человека тоже полного, но которого не сдерживали такие тонкости воспитания, и который мог свободно почесать живот в том месте где чесалось, и вытереть пот со лба рукавом рубашки. И выглядел он не таким измождённым.
Прения закончились, и в зале на какое-то время возникла полная тишина. По подоконнику прошуршал ветерок и потрепал сдвинутую в сторону занавесь. Судья посмотрел через решётку в открытое окно. Там, в багряных лучах заходящего солнца, устало колыхалась листва. Её шелест вызвал у судьи глубокий вздох и его взгляд наполнился тоской.
– Подсудимый, – утомлённо произнёс он, не отводя глаз от окна. – Вам предоставляется последнее слово.
Подсудимый проследил за взглядом судьи. Сквозь трепещущую листву разглядел серо-голубое небо, и тоже вздохнул:
– Как тихо. Даже птиц не слышно. – Он выдохнул, перевёл взгляд в зал. Робко посмотрел на присяжных. Потом вытер рукавом лоб, и негромко продолжил: – Стрижи уже улетели. Не оттого ль вечерами комары стали досаждать особенно? Или это моя фантазия? Но ведь досаждают! – Его голос повысился. – Досаждают с какой-то особенной жестокостью, даже мстительностью! И мухи стали кусаться. А за что? Я очень тих по натуре, – голос обрёл прежние, тихие нотки. – Мухи не обижу. Комара! Вот он сидит, кровь мою пьёт, а я не хлопаю его, я дую на него: улетай, улетай. Как Вы думаете, господа присяжные, это из-за стрижей? Может учёным есть смысл придумать сделать так, чтобы они не улетали? Сколько крови сохранит человечество! Литры! Десятки литров!
Судья постучал по столу:
– Подсудимый, не отвлекайтесь. Говорите по сути.
– А разве это не по сути? Человечество испытывает нужду в крови. А я не могу собраться с духом, чтобы прихлопнуть этих кровососов, – его голос то возвышался, почти до звона, то опускался до шёпота. – Я своей мягкостью позволяю быть этой нужде! Вот в чём моя вина! Вот за что меня надо судить. Да нельзя! Нет такого закона. А и был бы если, много ли изменилось бы? Нисколько ничего не изменилось бы! Потому как у комаров есть защитник! Могущественный! Этот защитник защитит неприкосновенность комариную и оправдает мою слабость. Это защитник природы! Даже у этих насекомых есть защитники. А у меня нет! Вот как! Я беззащитный! И потому можно мне всякую вину приклеить, и отправить куда нибудь подальше, исправляться. Но способно ли это меня исправить, господа присяжные? Посмотрите на меня внимательно: я человек кроткий и послушный. Справедливости ради не скрою: бываю вспыльчив, но чрезвычайно редко, и почти всегда потом раскаиваюсь за свою несдержанность. И что во мне исправлять? Вот эту кротость? Послушание? В этом случае, чем больше времени вы мне дадите на исправление, тем меньше шансов, что я исправлюсь. Вернее, конечно исправлюсь, но совсем не в ту сторону в какую надо. Такой вот парадокс, господа присяжные.
Судья кашлянул в кулак, поелозил на стуле, протёр макушку влажным платком и с упрёком произнёс:
– Как же так вы говорите, что у вас нет защитника? Вот товарищ Семейко имел честь защищать вас.
– Да что Вы, гражданин судья, разве это честь: защищать мои пороки? Кто я есть, чтобы оправдание моих грехов сделало кому-то честь? Да это настоящее бесчестие! Вот если человек заслуженный, авторитетный, тогда дело совсем другое. Тогда так полагается. Не должны люди догадываться что и те такие же. На кого ж им тогда равняться, если что я, что те, всё одинаково? Какой же пример будет? Никакого примера, один антипример и крах полный. А меня в округе и так все знают. Скажите им чего про меня, они только рукой махнут: мне-то что. Мои грехи всем известны.
– Значит вы признаёте себя виновным?
– Разве я признал себя виновным?
Судья подёргал плечами, погладил ладонью бородку, при этом как-то важно скривив губы, и продолжил:
– Вы сказали что грешны.
– Грешен, грешен! – Подсудимый два раза кивнул головой. – Но не виновен! Мои грехи не видны. Я и сам их не всегда вижу. А что до окружающих, то они и слушают-то меня без всякой охоты. А видеть и вовсе не замечают. С меня пример никто не берёт. Так что не опасен я для общества с этой позиции. Мой защитник, как вы его назвали гражданин судья, не уделил внимания этому факту, так что прошу, господа присяжные, очень учесть его. Да и какой он мой защитник, когда он из той же честной компании? Поварёнок… – с последними словами подсудимый кивнув, обратился в зал и развернул руки ладонями вверх, словно напоминая слушателям про этого поварёнка, как будто известного всем.
– Подсудимый, хочу напомнить вам, что мы собрались здесь не рассматривать опасность позиции, чьей бы то ни было, а определить наличие и степень вашей вины, – монотонно сказал судья, не показав более никаких эмоций. Лишь досада, сморщив его потный лоб, выразила степень его усталости. Он помолчал. Ему было лень даже говорить. Наконец, сделав над собой усилие, он добавил, – если она обнаружится. – И опять обмакнул лоб платком.
Вечер не принёс желанной прохлады. Наоборот, духота стала более плотной, липкой и любое движение обжигалось тяжёлым воздухом. Это усложняло работу присяжных, делало их раздражительными, а подсудимого – невольным виновником этих тягот. В таких условиях жара есть самый грозный обвинитель и неопровержимый факт, и никого не должно удивлять, что вина может найтись там, где её никогда не было. Лишь бы поскорее покончить с этим мучением.
