«Ты попала в большую беду, девочка. Ты попала в большую беду».
В голове вертится фраза – откуда, из какой книги? Не имеет значения. Сейчас ничего не имеет значения. Как будто на суматошном бегу со всего размаха наткнулась на глухую стену.
Не то что бы я совсем не допускала с собой этого несчастья – здравомыслящий же человек. Но возможность казалась такой ничтожной. Велика ли вероятность, например, что на голову упадёт метеорит? Вот с такой же вероятностью могла угрожать и мне болезнь с коротеньким смертоносным названием.
Как узнала об этом?
Была операция. У нас самая сложная послеоперационная палата – и самая шумная и весёлая. Хохочем по пустякам так, что заглядывают сёстры: «Уж эта шестая палата…» Валяемся на койках, помираем, загибаемся от смеха и держимся за животы: вдруг разойдутся швы?
Всю палату зовут на физиопроцедуры – а меня каждый раз забывают. Почему? Оперировавшая меня хирург объяснила: ждём результатов гистологического исследования. Есть определённые сомнения, давайте подстрахуемся.
Вот я уже дома, хожу на приёмы – а результат всё не поступает. И наступил решающий день. Я ехала в больницу в автобусе, тащившемся как черепаха – хотелось выскочить и попинать его под попу. Потом быстро шла, почти бежала. Потом, не выдержав, бежала со всех ног.
Я приготовила фразу, которую скажу врачу, когда выяснится, что всё хорошо. Я скажу: «Ой, а я уже за стул схватилась, чтобы в обморок не грохнуться». Так я скажу, и врач покачает головой: «Ох уж эти мнительные больные».
Медсестра копалась, как неживая, искала карту. Врач невыносимо долго вчитывалась в свои же собственные размашистые закорючки. И, назвав меня по имени и отчеству, сказала: «Придётся ехать в центральную лабораторию, перепроверить. Гистология не очень хорошая».
Увидев моё лицо, врач поторопилась засыпать сказанное ворохом пустых, вязких, заговаривающих зубы слов. Всего лишь под вопросом, что вы так побледнели? Повезёте материал в республиканский центр – там аппаратура другая, специалисты другие. Уровень другой.
Если, не приведи Бог, подтвердится, нынче это не страшно. 70 процентов больных излечивается. Да любой выходящий на улицу, которому на голову может свалиться кирпич, рискует, в сущности, не меньше меня.
Но почему мне так страстно хотелось оказаться на месте тех, с кирпичом?
Дома, не снимая пальто, прошла в комнату и села на диван. А что оставалось делать? Более никчёмного занятия, чем ломание рук и рыдание, сейчас было не придумать. Легла, укрылась пальто, свернулась клубком, как замёрзший зверёк. Сколько так пролежала? Вставать незачем. И лежать незачем. Всё теперь незачем.
Мне будто вкололи анестетический укол, оставив при этом ясную голову. Следует всё обдумать. С кем оставить сына-школьника. И завтра, когда поеду в Центр, и вообще…
Я в жизни страшно рассеянный и несобранный человек. А тут во мне точно завёлся органайзер. Я чётко, по пунктам в уме расписала все действия на ближайшие часы, на завтрашний день, на неделю, на месяц вперёд.
Дальше заглядывать не будем. Кому звонить, какие поручения дать, какие суммы и на какие цели оставить. И была каменно спокойна: ни слезинки. Хотя когда ехала домой, думала – затоплю слезами улицу.
По иронии судьбы, год назад я была в той самой больнице, куда завтра повезу пробы. Год назад брала интервью у главного онколога республики. Ушла моя подруга. Уходила мучительно, тяжело, возникли вопросы.
– Её, такую нежную, впечатлительную, убил уже один диагноз, – была уверена я. – Разве нельзя было сообщить родственникам, а уж они как-нибудь скрыли бы правду? Ложь во спасение: спасение нескольких лишних месяцев не омрачённой возможности видеть солнце, небо, слышать птиц, общаться с родными.
– По закону, исчерпывающую информацию о болезни пациент должен получать в полном объёме, в доступной для него форме, – разъяснил главврач. – Мы имеем право оповещать родственников только с письменного согласия больного.
Вы предлагаете сообщать диагноз в более мягкой, завуалированной форме, чтобы не «расстроить, не напугать» больного. А вот, представьте себе, не пугается он, не расстраивается.
Скажешь ему: «А, ерунда, там у вас язвочка», – он повернётся и уедет. А ему нужна срочная операция. Кроме того, нельзя лишать больного возможности на финальной стадии делать необходимые распоряжения, решать проблемы наследственного, морального, финансового характера. Во всём мире так. Не нравится закон – ну, пишите депутатам, Путину: пусть меняют Конституцию.
Как было у Кати? Сдала анализ и забегалась, вообще забыла о нём. Звонок от участковой медсестры:
– У вас не очень хороший результат, сможете сегодня подойти?
– А что такое?
– Об этом с врачом…
– Рак?!
Звон в ушах. Легла, где стояла. Трубка уныло пикает на груди – заранее хоронит. Сколько так пролежала?
…Вот на новогоднем снимке Катя сидит между нами: самая хорошенькая золотистая блондинка с сияющими глазами – звёздочками. Вся подалась вперёд: навстречу новому счастью, цветущей молодости, навстречу молодым ожиданиям.
А ползучая болезнь в это время уже растекалась, хозяйничала в ней. Вслепую протискивалась, скользко нащупывала. Примерившись, облюбовав, пускала мерзкие корни. Вила гнездо для очередного вылупляющегося гадёныша – в чистом, цветущем девичьем теле.
Совсем скоро она обречённо сунет ладошку в чью-то твёрдую опытную руку и, как маленькую, её поведут торной дорогой – избитой в пыль, истоптанной миллионами пар ног до неё.
Она уже прошла химиотерапию – безрезультатно. Четвёртая, неоперабельная стадия. Ей дали первую группу инвалидности и отправили домой с оптимистическим пожеланием: «Отдыхайте, поправляйтесь. Ваша главная задача – набрать вес».
Вот она же – спустя несколько месяцев, сразу сдавшаяся перед бедой, опустившая крылышки. Исхудала, вспотела от напряжения, ротик полуоткрыт, над губкой мелкие росинки испарины.
На третий этаж к нам поднялась с трудом, одышкой и отдыхом. Извинилась за свалявшиеся, обвисшие, померкшие, некогда золотые волосы: «Ничего не хочется, девчонки, даже ванну».
Когда присела на диван, а потом прилегла (мы преувеличенно – усиленно засуетились, подсовывая подушки), вдруг пахнуло старушечье кислым. Это от неё – ухоженной, всегда с шелковистыми волосами, в облачке дорогих тонких духов.
Итак, Катю отправили домой на долёживание. И чередой пошли экстрасенсы. Целительница – та, что запретила химиотерапию, брала по 3700 рублей за сеанс, всего сеансов было десять. Приём другого биоэнерегетика стоил пять тысяч, пациенты давали подписку о неразглашении тайны лечения.
Тайна заключалась в следующем. Биоэнергетик водил растопыренными руками, горстями «собирал» с человека болезнь. Перед ним были разложены вещи больного: кофточка, перчатки, допустим, туфли, ложка, тарелка, из которой тот ел, чашка, из которой пил. Срезанные (не выпавшие, а непременно срезанные!) волосы, мелкие монеты, дешёвые конфетки. Энергетическая грязь, болезнь «собиралась» и «стряхивалась» с приговорами на предметы.
