Волны бежали бесконечной чередой. Среди них, словно скорлупка, покачивалась человеческая голова. Иногда пловец выбрасывал тело из воды, так что показывались его загорелые плечи, и быстро, жадным взглядом окидывал море. И делал он это все чаще и чаще. В полдень он увидел вдали парус, но на корабле его не заметили. Судьба и боги отвернулись от него.
В его глазах еще плясало пламя горящих кораблей, в ушах звенел последний крик на берегу: «Ганнон, вернись!»
Хорошо, что он не внял этому призыву. Лучше погибнуть в море!
Два месяца назад у берегов благословенного богами острова Сицилия показался огромный флот. Им командовал сам суффет[1] Гамилькар. Половина Сицилии принадлежала Карфагену. Многие города подчинились его власти. Только Сиракузы осмелились ей противостоять. Они обещали помочь жителям города Гимеры, восставшим против карфагенян. Карфаген решил проучить мятежников и заодно их покровителей сиракузян. У Гимеры были высажены карфагеняне и тысячи наемников: балеарцев, ливийцев, иберийцев, галлов. Гимеряне отразили первое нападение. Тогда Гамилькар приказал втащить корабли на сушу. Началась осада, долгая и безуспешная. Люди устали и потребовали замены. Вскоре распространилась радостная весть, что моряков сменят селинунтские всадники[2].
Сегодня на заре из оливковой рощи показался большой конный отряд. Всадники приветственно размахивали оружием и кричали. Карфагенские моряки высыпали из своих шатров и бросились им навстречу. Они приняли их за селинунтцев. Ничего не подозревая, моряки бежали навстречу всадникам, радостными выкриками отвечая на их приветствия. Но вдруг те издали воинственный вопль: «Эйаа!» В карфагенян полетели тучи копий, стрел, дротиков, и сиракузяне, союзники Гимеры, с ликующим ревом набросились на ошеломленных карфагенян. Враги подожгли корабли, и они, рассохшиеся от долгого пребывания на суше, запылали, как факелы.
Вскоре почти все карфагенские моряки были перебиты или лежали на песке со связанными руками и ногами. Только один Ганнон еще защищался от наседавших со всех сторон сиракузян. Он стоял спиной к морю, размахивал обломком весла. Враги могли убить Ганнона, но им хотелось взять его живым. Сиракузян становилось все больше, и Ганнон под их напором медленно отступал в море. Когда вода покрыла его колени, он швырнул весло в лицо врагам и бросился в море. Вскоре он уже был далеко от берега и людей, яростно грозивших ему кулаками. Вот тогда кто-то из лежавших на песке пленников и крикнул пловцу: «Ганнон, вернись!»
Но он плыл все дальше и дальше в надежде добраться до одного из прибрежных островков или встретить какой-нибудь корабль. По его расчетам, он должен был уже давно достигнуть земли или хотя бы увидеть ее, но вокруг него было море. Тогда отчаяние охватило Ганнона. Он еще раз выбросил тело из воды и вдруг увидел совсем недалеко треугольный голубоватый парус. На этот раз пловца заметили, и вскоре, тяжело дыша, он лежал на палубе. Ручейки стекали с его тела и расплывались лужицами вокруг.
– Лопни мои глаза, глоток вина ему не помешает! – услышал Ганнон над собой веселый голос.
Засыпая, он чувствовал, как чьи-то руки приподняли его голову и в рот полилась обжигающая влага.
Когда он проснулся, ослепительно сверкало солнце. Переливающиеся на волнах блики резали глаза, а спину жгло так, словно он находился рядом с гончарной печью. Сколько он проспал? День или неделю?
Повернувшись на бок, Ганнон окинул взглядом корабль. Невысокая съемная мачта была как на египетских судах, но изгиб кормы был крутым, как у греческих кораблей. Голубой парус оглушительно хлопал, и это хлопанье сливалось с ласковым шепотом волн, потрескиванием снастей. Это была давно знакомая и любимая Ганноном музыка моря. Внимая ей, Ганнон чувствовал, как к его вискам приливает жаркий поток крови и руки наполняются силой. Но вдруг им овладела тревога: «Чей это корабль? Почему у него голубой парус, издали сливающийся с волнами?»
Ганнон поднялся. На корме, в тени паруса, он увидел двух обнаженных до пояса людей. Один был худой, с узким лицом и прямой, как лопата, бородой. Другой – толстяк с круглым лицом. Они сидели друг против друга. Между ними лежала связка каких-то растений, и оба размеренными движениями рук, в которых поблескивали ножи, рубили стебли на куски и с видимым наслаждением высасывали их.
– Отоспался? – спросил бородач по-гречески и внимательным взглядом узких, глубоко сидящих глаз осмотрел спасенного с ног до головы.
Ганнон достаточно знал греческий язык, чтобы по произношению определить, что бородач не грек.
– Ты беглый раб? – спросил бородач, играя ножом.
По тону Ганнон догадался, что имеет дело с владельцем судна, и коротко рассказал о Гимере.
– Так ты карфагенянин? – не то с удивлением, не то с радостью воскликнул бородач.
Эти слова были произнесены на ломаном финикийском языке.
Оживился и толстяк. Схватив Ганнона за руку, он загоготал:
– Славная рыбка нам попалась! Лопни мои глаза, если мы не соскребем с нее золотую чешую!
Он довольно хлопнул себя ладонями по коленям и подмигнул бородачу.
– Не торопись, Саул, – спокойно возразил тот, засовывая в рот кусок стебля.
Выплюнув полуразжеванную массу, он неожиданно повернулся к Ганнону:
– Я Мастарна, сын Тархны. Говорит тебе что-нибудь это имя?
С нескрываемым любопытством смотрел Ганнон на своего собеседника. Неужели это сын царя, изгнанного восставшими римлянами, знатный этруск[3], который стал пиратом. Его именем жены рыбаков и пастухов пугают детей. Он отваживается нападать даже на военные корабли. Ему платят дань четырнадцать портовых городов только за то, чтобы он не заходил в их гавани. Говорят, что Мастарна бывает и в Карфагене. И не в Этрусском квартале, где живут его земляки, а в храме Танит[4], где ведет какие-то дела со жрецами. Но Ганнон этому никогда не верил. Мало ли что рассказывают о Мастарне!
– Что же ты молчишь? – спросил бородач. – Говори! Кто ты?
– Я Ганнон, сын суффета Гамилькара.
– Сын суффета! – Толстяк раскрыл от удивления рот. Ганнон молча кивнул.
– Мы едем в Карфаген, – проворчал бородач. – Тебе повезло.
– Какое дело ведет тебя в мой город? – спросил Ганнон.
Но этруск, казалось, не расслышал этого вопроса.
– Моя «Мурена»[5] идет в Карфаген, – повторил он, засовывая нож за пояс. – Я высажу тебя на берег без выкупа, – добавил он после короткой паузы. – Наши деды были союзниками.
Толстяк как-то смешно дернулся и зачмокал губами от удивления:
– Лопни мои глаза! Ты ли это, Мастарна?
– Золотой чешуи не будет! – резко бросил этруск. И Мастарна стал расспрашивать Ганнона о битве под Гимерой.
