Нет в Лукоморье ровного пути,
А все дорожки спутаны в клубок.
И лишь закрыв глаза, ты сможешь добрести,
Избрать наитием ту, нужную из тысячи дорог.
Там волшебством усеяны бескрайние поля,
Колышут ветви буйные мудрости ветра.
Кисельными протоками щедро полнится земля,
А в шёпоте листвы ты разберёшь слова.
Там в воздухе витают мириады грёз,
А мысли оживают в чудесных кружевах.
И в жемчуг превратится набухшая слеза,
Истаивая дымкой в призрачных руках.
«Большое Лукошко» тонкая пересекает грань.
Там прячется от взглядов в Лукоморье путь,
Пространства истончается невидимая ткань.
Ступай, дыханье затаив, чтобы с дорожки не свернуть.
В густом киселе пористой тьмы он апатично заворочался. Глубокий вековой сон медленно отступал. Небрежно почесав когтистой лапой лохматую голову, он нехотя приоткрыл один глаз. Шумно втянув носом воздух, он так и не понял, что могло его разбудить. В тесном тёмном помещении, как всегда, стояла глухая вязкая тишина. Успокоившись, он сонно завозился и, сладко причмокнув влажными губами, уже собирался закрыть глаза, как резкий алый всполох больно резанул по сетчатке. Мгновенно исчезнув, тот заставил его недовольно вздрогнуть и в удивлении широко распахнуть веки. «Что же такое происходит?» – со скрипом потянулись ленивые мысли. И вновь яркий всполох, на этот раз он принёс волну теплоты, наполненную непонятным благоуханием. Он нервно повёл носом, о сне уже не было и речи. Втянув в себя воздух, он медленно ощерил острые зубы в довольной улыбке. Ему был знаком этот запах. Когда-то давным-давно он был частым спутником беззаботного, лихого существования, теперь же почти забыт. Так пахнет женщина, а точнее – юная, нежная девственница.
«Вот и всё, бабушки больше нет!»
Настя молча стояла у запотевшего окна, а по бледным щекам катились горячие слёзы. Прошло уже три долгих, наполненных болью дня, как её закопали в холодной земле старого кладбища. «Как же так, почему?» – толкались в голове мысли, обгоняя друг друга. Дверь тихо скрипнула, и на пороге комнаты появился отец.
– Настюшка, ну ты опять? Хватит уже сырость разводить. Бабушка смотрит на нас теперь с облачка и лишь головою качает. «Не кручиньтесь по мне понапрасну!» – молвит и улыбается. Хорошо ей теперь там! Вот глянь-ка, что я нашёл! – и протянул дочке прекрасный цветок.
– Роза, пап? – недоуменно воззрилась та.
– Да ты только глянь, – продолжал настаивать тот, и она подчинилась.
Вздох удивления птицей скользнул из груди, когда девушка приняла из отцовских ладоней нечаянный подарок. Это действительна была роза, но не простая, а хрустальная, с еле заметной тоненькой полосой поперёк.
– Шкатулка! – наконец выдохнула Настенька, поднося чудесный цветок к самым глазам. Поймав солнечный блик, хрусталь сказочно заиграл, рубиновым блеском отражая мириады пылающих искорок. Засиял яркими огоньками созвездий. Здоровяк, довольный произведенным эффектом, тихо выскользнул из комнаты, предоставив дочери любоваться хрустальной поделкой. Девушка сама не заметила, как крохотная, забытая слезинка невзначай скользнула по бледной щеке и, упав, затерялась в резных лепестках. Тут же яростный алый всплеск на мгновенье ослепил застывшую девушку. Та, вскрикнув, отшатнулась от окна, посчитав виновником яркое солнце. И в тот же миг чёрная точка в сияющих недрах обрела, наконец, очертания и ожила, заворочалась.
***
В этот день Настя больше не плакала. Нет, она, конечно, не перестала грустить о покойной бабушке, но делала это как-то спокойно, по-доброму. Странная шкатулка багровым огнём выжгла из сердца девушки чёрную боль утраты. До вечера Настя не расставалась с отцовским подарком, всюду носила с собой, грела в тёплых ладошках, гладила тонкими пальчиками. Она даже украдкой поцеловала чудесную вещицу, только вот открыть шкатулку так и не смогла. Глядя на дочку, рыжий здоровяк не мог нарадоваться. Как же хорошо, что эта безделица так вовремя попалась ему на глаза. Впрочем, открыть её не удалось и ему.
Суетливый выходной подходил к концу. Игривое солнышко укрылось за ватной периной кучевых туч, разукрасив небосвод всей палитрой красных оттенков.
– Солнце село в тучи, это к дождю, – недовольно буркнул отец и кинул озабоченный взгляд на любимую дочь. – Как жаль, что мать не видит, какая ты стала красавица, золотце моё! – наклонившись, он чмокнул рыжеволосую макушку и тепло улыбнулся.
– Ну, как же, папочка? – удивилась девочка, – ты же сам говорил, что мама на небесах следит за нами.
– Конечно, милая, так и есть. – спохватился отец, ругая себя за оплошность.
Рыжеволосая, бледнокожая, с россыпью забавных веснушек по всему телу, Настя не выглядела на свои 17 лет. Она была невысокая, хрупкого телосложения. Но, хоть девушка и старалась не выделяться по жизни, всё же яркая внешность не давала ей раствориться в безликой серости толпы. Единственный недостаток, такой небольшой, но в то же время грандиозный, прочно наложил неизгладимый отпечаток на всю безрадостную жизнь несчастной малышки: роды были тяжелыми, и девочка появилась на свет с врождённым увечьем левой ноги. Долгие многочисленные мотания по врачам совсем надломили её мать, и так слабую женщину. Давно подтачивающий здоровье матери червь наконец-то развернулся во всю, и, вконец сломленная, она скоропостижно скончалась. Спустя три года после рождения златокудрой малышки женщина буквально сгорела от рака на глазах у отчаявшегося супруга, оставив в душе неизгладимый, незаживающий след и маленькую больную дочурку. И лишь забота о ребёнке не позволила безутешному отцу с головой окунуться в податливый омут обжигающей боли и, опустив руки, сойти с ума от отчаяния и горя. Теперь же, глядя на прекрасную юную девушку, отец был горд и доволен собой, потому что смог, сумел вырастить и воспитать чудесную дочь. И вот снова дружной семьи коснулась чёрным крылом мрачная тень смерти. И юная девушка будто бы вновь стала трёхлетней малышкой в своей безысходной скорби. Нежно взьерошив огромной ладонью рыжие кудри, отец печально улыбнулся.
– Держись, моя девочка, на всё в мире Божья воля. А сейчас пора уж и спать.
– Да, папа, – пискнула Настенька, прижимая к груди драгоценную шкатулку.
