Перечитываешь Пушкина – и с удивлением замечаешь, как становишься невольным участником непрерывного процесса: постижения искусства, преодолевающего стихийную бесформенность «сырого» словесного материала. Завораживает пушкинская гармоническая уравновешенность «волшебных звуков, чувств и дум», вовлекающая в новые, иной раз неожиданные состояния духа, в особый мир со своими радостями и беспокойствами.
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
Что в них особенного, в этих хрестоматийных строках – 1‑й строфе 7‑й главы романа «Евгений Онегин»? Почему они так тревожат душу – и в раннем детстве, и в поздней зрелости? Что за внутренняя сила заключена в них? Сочувственное отношение к природе позволяет поэту создавать запоминающиеся образы.
После Пушкина, сказавшего: «Улыбкой ясною природа сквозь сон встречает утро года» – мы уже не задумываемся, может ли природа «улыбаться» весне, а вслед за поэтом одухотворяем природу и только удивляемся нестареющим эпитетам и сравнениям («Еще прозрачные, леса / Как будто пухом зеленеют.»).
В четырнадцати строках, пробуждающих в читателе приподнятое чувство весеннего обновления природы, запечатлены целые картины в нарастающей динамике. Подвижность природных состояний (в воздухе, в воде, на земле) привычна для мировосприятия человека, и стихи Пушкина «резонируют» с естественной гармонией.
Время года соотносится здесь с временем суток: весна – «утро года»; в эмоциональной основе этого сравнения – упоение молодостью и надеждой на радостные перемены.
Отличаясь кажущейся минимальностью художественных средств, произведение не выглядит блеклым – высокая пушкинская простота захватывает нас, затрагивая в душах все лучшее, погружая воображение в особый мир поэтических звуков и красок. Каждая строка дышит выразительностью и прелестью.
Первые четыре строки рисуют стремительный бег весны (это передано через краткое страдательное причастие гонимы, глагол сбежали), а полное причастие потопленные вследствие аллитерационного средоточия согласных т, п, т подчеркивает в половодье полноту, завершенность.
И потому интонации следующих пяти строк спокойные, уравновешенные: ключевые образы в них – синеющие небеса и зеленеющие пухом леса. Рядом стоящие лексемы синея, блещут оттеняют торжественную красоту пробуждающейся природы, – нежная акварельная цветопись пейзажа…
Последние строки живописуют зрелую весну; ее приметы переданы через конкретику: пчелу, летящую за «данью полевой», сохнущие и пестреющие долины, шумящие стада, поющего в «безмолвии ночей» соловья. Обратим внимание, как в конце стихотворения нарастает стремительность действия (за счет глаголов летит, сохнут, пестреют, шумят, пел).
Стихотворение построено на реальных деталях, но они таковы, что передают свежесть и неповторимость воскресшей от зимней спячки природы – высшей творческой силы нашего мира. «Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия: никакого наружного блеска, все просто. Все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; все лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства…» (Н. В. Гоголь).
Высокая поэзия и … стада («стада шумят»). Художественные открытия Пушкина в отображении природы состоят и в том, что для него не существовало «высоких» и «низких» уровней миросозерцания. Поэт разрушал отжившую и более непродуктивную иерархию высокого и низкого, смело пересматривал границы возможностей поэзии и прозы. Для Пушкина источник поэзии – действительность, жизнь во всем многообразии, в динамическом сплетении высокого и низкого, в их диалектических связях и взаимопереходах. Напомним слова Белинского: «Как истинный художник, Пушкин не нуждался в выборе поэтических предметов для своих произведений, но для него все предметы были равно исполнены поэзии… Что для прежних поэтов было низко, то для Пушкина было благородно; что для них была проза, то для него была поэзия.»
«До Пушкина, – отмечал Н. А. Добролюбов, – отвращение от всякого естественного чувства и верного изображения обыкновенных предметов простиралось до того, что самую природу старались искажать.»
«Обыкновенные предметы» Пушкин возводит в сферы поэзии. Соседствующие в стихотворении «стада» и «соловей» не вызывают ощущения дисгармонии, напротив, органически обогащают картины, дорогие русскому сердцу.
Разнообразие в чередовании рифм (перекрестной, смежной, опоясывающей), ритмический строй речи (стихотворение написано самым «разговорным» размером – любимым Пушкиным четырехстопным ямбом) придают произведению живость, стройность, цельность. Стихотворение приобретает законченность вследствие прочного мужского созвучия заключительного двустишия: «Стада шумят, и соловей / Уж пел в безмолвии ночей.» Афористическая концовка как бы заключает тему, заявленную в первых четырех стихах и развитую в последующих.
Алмазы пушкинской поэзии ничего не утратили при шлифовке временем: ими наслаждались и первые читатели, наслаждаемся и мы, вот уже более полутора веков рассматривая их «сквозь магический кристалл» волшебного имени Пушкин.
Отдельные мотивы шедевра «Гонимы вешними лучами…» приятно узнаваемы в творчестве мастеров поэтического слова.
В стихотворении Ф. И. Тютчева «Еще земли печален вид…» одна из строф является олицетворяющей метафорой, по духу и смыслу родственной пушкинской:
Еще природа не проснулась,
Но сквозь редеющего сна
Весну послышала она
И ей невольно улыбнулась.
В другом стихотворении – «Первый лист» – Тютчев по-своему обыгрывает пушкинский образ прозрачных, как будто пухом зеленеющих лесов:
…Смотри, как листьем молодым
Стоят обвеяны березы,
Воздушной зеленью сквозной,
Полупрозрачною, как дым…
То же – у А. К. Толстого. О только-только покрывшемся листьями лесе сказано: «Юный лес, в зеленый дым одетый…» («Вот уж снег последний в поле тает…»).
А это А. А. Фет: «Сквозной деревьев хоровод / Зеленоватым пышет дымом…» («Пришла, – и тает все вокруг…»).
И Ф. Тютчев, и А. Толстой, и А. Фет каждый по-своему проникновенно воспел вешнее обновление, освобождение от ледяных оков, используя опыт первого поэта России. Разумеется, речь идет не о подражании Пушкину – в конечном счете, стихи рождаются не от стихов, а от ссадин и кровоподтеков, которые оставляет в душе поэта жизнь. Если мы увлечемся контекстами и подтекстами, «интертекстуальными анализами», то рискуем дело жизни (Пушкин: «для звуков жизни не щадить») превратить в простую игру.
