Небольшое село в забытом уголке Сибири. На холме, что тянется пару километров вдоль безымянной реки, стоит небольшая, аккуратная избушка. Всего одна. На другом берегу само село, где живёт всё основное население. Там почта, небольшой магазин и школа, из-за отсутствия детей давно закрытая.
На одной из стен избы на почерневших от времени брёвнах начертана цифра «1965». Это год постройки. На крылечке курит седобородый старик. Не менее старый, но уже более глухой пёс затаился в будке. На улице мокро, местами лежит снег, прохладно и грязно.
Из трубы, обнимаясь с ветром, вылетает дым; в печи потихонечку взялись огнём берёзовые дрова, бодро потрескивая горящей корой; у поддувала сидит кот и греется. На плите стоит чайник. Через поросшую травой дорогу, буквально в километре от избушки начинается лес.
Когда старик был совсем юным и не смышлёным парубком, домов на холме было больше, может быть, семь, а улица называлась – Заречная. Она и сейчас так называется, но кому теперь до этого есть дело?
Старик отхлебнул чаю с молоком и затянулся едким никотиновым дымом.
Он помнил, как некоторые дома люди оставили и уехали в поисках новой жизни в другие места. Спустя много лет он также помнил, как некоторые дома сгорели и он, будучи ещё неокрепшим юношей, пытался их потушить. Но огонь – страшная вещь. В те времена пожарные машины из райцентра ехали до деревни минут сорок. За это время сгорало всё.
Старик поднялся, взяв стакан с чаем и пройдя по двору, обогнул дровник. Да, вот тут жила баб Маша. Он помнил тот поздний летний вечер десятки лет назад, когда загорелся её дом, а она, вся в слезах, выскочила в одной ночнушке на улицу и тихо рыдала, глядя на пожар. А потом сидела среди картофельной ботвы своего огорода и долго молчала. Выпала роса, вставало солнце. Подсолнухи подняли свои заснувшие головы. Всё было как прежде, а её дома не стало…
Старик посмотрел на свой огород. За ним река. Ещё совсем юнцом он ходил за водой на безымянную реку, чтобы матушка постиралась. Брал коромысло и вёдра. Там он купался, мерил глубину, ныряя с понтонного моста. Рыбачил на червя, или на тесто. А ведь попадались здоровенные окушки, утаскивая удочку в реку. Приходилось раздеваться и плавать за ней…
Старик вздохнул. В конце огорода провисло прясло, старые жерди от весенней влаги подгнили. Хотя за ним дикие заросли огромных лопухов, шальная скотина так и норовит просочится в огород. Надо сегодня подладить, подумал он.
Было тихо. На холме жил только он один, со своим старым псом и котом, который думал, что он тут самый главный и всё в мире для него одного. В селе людей осталось мало, можно по пальцам пересчитать. Погибает русская деревня…
Старик вернулся на крыльцо и снова закурил. Сегодня к нему должны приехать родственники, попроведовать, как говорится. Надо мёд достать, капустки квашеной из подпола, картошки наварить, открыть баночку грибов солёных…
Кто же этот добрый, седой старичок? Почему дедушка живёт на самом краю забытого села? Совсем один? И вечерами задумчиво глядит на кладбище, что на холме напротив? Может быть, это рассказ-притча о добром дедушке, который сейчас поведает читателям МУДРОСТЬ? Или может быть, это добрая сказка о русской избе, о традициях, о берёзовом соке или о квасе на хлебе бородинском? А нихуя подобного. Это история обо мне и этот старик – я.
Всё вышеизложенное, исключительно мои предположения о моей старости. Вот как-то так я её себе представляю. Самое то, как мне кажется. В общем, уютная история про доброго одинокого старичка закончилась, и начинается суровая реальность про циничного пенсионера-мизантропа. Слабонервным, беременным и беременным слабонервными читать не рекомендуется.
Вот стану я пенсионером. Будут у меня всякие дети и внуки. Наверняка, такие же оболтусы, как и я в своё время. Я буду получать пенсию и говорить им, когда они приедут в гости что-то типа этого:
– Вот в НАШЕ ВРЕМЯ мы не боялись ни какой работы: и продавцами-консультантами работали и мерчендайзерами, и в офисах спины гнули. За любую работу брались! Эх, непростые были времена… Да-а…
Тут я задумчиво посмотрю в окно. Внук подумает, что я вспоминаю тяжелую молодость во времена всяких кризисов-хуизисов. Я же буду думать о том, что этот маленький гаденыш прикидывается хорошим только для того, чтобы я ему немного денег с пенсии отстегнул. Я повернусь к нему и продолжу:
– Понимаешь, деньги давались нам не легко!
А тот понимающе кивнёт: да, мол, дед, тяжко было, тяжко, хули скажешь.
Я же неопределённо вздохну и снова посмотрю в окно. Он выпросит у меня пару тысяч, и я, конечно же, ему дам. Я же старый, нахуя мне столько денег – живу в деревне, картошку варю, грибы собираю…
И вдруг у меня прихватит сердце. Потому что внук вырос, и оказывается, весь в меня, и вообще молодец, что читает какие-нибудь «Двери восприятия» Олдоса Хаксли. Или сердце прихватит потому, что я много курю и пью домашнего пива. Но это маловероятно.
Меня по такому случаю срочно заберут в больницу. Тогда приедут вообще ВСЕ родственники по очереди. Я буду лежать, весь такой старый и сморщенный со всяким трубками в носу. Самые сильно любящие меня внуки будут невинно хлопать глазками и думать что-то вроде:
– Короче, дед, мы тебя любим и всё такое. Но если уж ты собрался отбросить коньки, то… потерпи ещё пару дней! Пенсию как раз получишь, мы тебя и схороним как полагается на твои же деньги. Оденем. Гроб хороший купим. Место выберем покрасивше, с берёзкой. Давай, дед, ещё пару денёчков протяни. У нас самих сейчас с деньгами напряжно…
Я же буду смотреть на них и с грустью думать: «Вы же мою пенсию на какую-нибудь хуйню потратите, и уж точно не на мои грандиозные похороны».
Потом меня выпишут, а я никому ничего не скажу. Потому что я -хитрожопый пенсионер. Вернусь в свою одиноко одинокую избушку, налью чаю с молоком, закурю и позвоню лишь внуку, студенту:
– Ты знаешь, я вот смотрел на ваши лица тогда в больнице и понял, как же сильно вы меня любите. Это так мило. Я тут пенсию получил и представь… Никогда в жизни кокс не пробовал. Сможешь достать? Или ЛСД? Надо же куда-то пенсию девать.
Он скажет обескуражено:
– Ладно дед, что-нибудь придумаю…
Я же с довольной рожей выйду в двор и вдохнув свежего воздуха, скажу:
– Как же заебись жить-то!
А потом покормив старого верного пса, пойду править провисшее прясло. Потому что пока меня не было, в огород проникли коровы и начали безобразничать, окончательно расхуячив остатки гнилых жердей.
