За плечами – 25 картин. Говорят, что 25 – число мистическое. Я попробовал окинуть все эти картины мысленным взором, невольно задавая себе, казалось бы, самый простой и в то же время очень непростой вопрос: что их объединяет?
И вдруг для себя самого совершенно неожиданно (и при этом со всей очевидностью) понял, что всякий, кто затруднит себя простым перелистыванием моей фильмографии, увидит прежде всего то, что у меня нет ни одной картины, не относящейся к судьбе России в тот или иной драматический период ее жизни.
Каждый раз, даже в ретроспективных или исторических фильмах, я непроизвольно (а порой и осознанно) писал незакатный портрет моей Родины. Действие могло происходить и 50, и 150, и 400 лет назад, но каждый раз сквозь фактурные мазки «той эпохи» проступало лицо сегодняшней России. Я как мог старался не выпячивать свое alter ego, чтобы не помешать случайно полноте отражения этого волшебного пространства. Получилось это или нет – решать вам.
Для меня это было как молитва. Как для иконописца иконы – это не «живопись», не просто почтенная профессия с ее «вершинами мастерства», а именно молитва. И одновременно – попытка понять, что же это за страна такая – моя Родина, таинственная и чудесная, порою труднообъяснимая и нелепая, страдающая и тоскующая, но при этом словно осиянная непобедимым светом.
Я совершенно точно знаю, что Россия – страна мистическая. Во всех смыслах этого слова. И в метафизическом, и в геополитическом, и в философском… Даже на бытовом уровне. Почему я так уверен в этом? Ответ – на страницах этой книги. Но даже первое мое воспоминание – мистическое. Именно самое первое в жизни. Это в своем роде как горчичное зернышко, которое «меньше всех семян», но, как в Евангелии от Матфея замечательно сказано, «когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его».
Всякий, кто затруднит себя простым перелистыванием моей фильмографии, увидит прежде всего то, что у меня нет ни одной картины, не относящейся к судьбе России в тот или иной драматический период ее жизни.
Когда я еще был совсем маленьким, моя кроватка стояла в спальне у родителей (был у нас домик, который отец сам построил). Однажды ночью я проснулся – почему-то горит свет в столовой (условно говоря, поскольку в небольших домишках гостиная часто является столовой). Родители спят, но свет почему-то горит. Я в кроватке стою, держась за перегородку, выглядываю… А у меня в то время была кружечка-невеличка с цветочками, замечательная, детская такая кружечка, из которой только я пил. Кажется, иногда мама наливала в нее для меня молоко еще с вечера, чтобы утром оно было не холодным. И вот я вижу: стоит возле стола диковинное существо, которое вполне подходит под описания домового. Я хорошо запомнил его облик: существо было одето почему-то во все розовое, большие уши лежали на плечах… Поскольку я был еще совсем несмышленым, я совершенно не испугался и просто во все глаза наблюдал, как этот ушастый преспокойно пил из моей кружечки. Я ощутил ужасную обиду (не помню, насколько я мог тогда выражать свои чувства, мог ли уже говорить, это действительно самое раннее мое воспоминание!). Может быть, именно эта обида и заслонила страх, который я просто не успел почувствовать. Ведь он пил именно из моей кружечки с цветочками! Ведь о том, что эта кружечка моя, знали все! Все сами уверяли меня в этом!.. А тут!.. Обида притупила даже любопытство.
В родном доме в Славгороде – я (в центре) с двоюродными сестрой и братом
Но тут непрошеный гость начал поворачиваться и… Его лица я так и не успел разглядеть. Или просто не запомнил? Вот на этом повороте его головы – как отрезало. То ли я уснул и сполз в свою кроватку, то ли память оказалась с этого момента кем-то слизана. Но я уверен в том, что это был не сон. Я же помню, наяву все это было! Домовой, одетый во что-то розовое, словно в детскую пижаму. Как будто специальный детский домовой!
Россия – страна мистическая. Во всех смыслах этого слова. И в метафизическом, и в геополитическом, и в философском…
Да и потом в моей жизни было много мистики. Теперь даже в Интернете, обращаясь с каким-то вопросом ко мне, адресаты обычно начинают со слов «Мы слышали, что Вы – человек мистический, поэтому, будьте любезны, подскажите, поделитесь тайным знанием…» или «Ждем квалифицированной консультации…». Ну и так далее.
Еще одно детское воспоминание. Ни одного застолья в Славгороде (а застолья тогда были делом обычным!) не происходило без того, чтобы не налили водочки в граненую стопку и не поставили в углу. «Для домового» – буквально так и называлось. (Эта деталь вошла потом в мой фильм «Патриотическая комедия» 1992 года.) Наше язычество не вытравливается ничем. Да еще и живет душа в душу с ревностным православием.
Редкие отчетливые «кадры» из раннего детства объединены в моем воспоминании с ощущением непрерывной и бескрайней благодати, разлитой вокруг.
Вот я, совсем маленький, играю Георгиевскими солдатскими крестами моего деда. Я уже знаю, что изумительное место, куда меня привозят из Славгорода на все лето, называется село Табуны, но мне еще предстоит узнать, что всего-то километрах в трех находится огромное красивейшее озеро, называемое Яровое. Я пока еще не ведаю, что все это – и домики Славгорода, и степи вокруг Табунов – Алтайский край, что скоро мы переедем в более крупный город, Павлодар, который окажется почему-то уже в Казахстане (хотя жили там в основном русские). Все это придет уже сверху – а пока, в фундаменте всего этого будущего, оказываются Георгиевские кресты деда.
Конечно, не из глубоких соображений «патриотического воспитания» мне позволяли играть военными наградами. Просто игрушек было крайне мало, вот и давали мне разные катушки, шахматные фигурки, детальки от простых сельских механизмов и эти Георгиевские кресты.
Близкие называли деда Дед Серега. Он приходился мне дедом по маме. Это казачья линия рода. По отцу мы украинцы, по маме – донские казаки. Только потом, уже узнав об этом, я понял, почему дед, когда мне было всего-то лет пять, посадил меня на спину серой в яблоках кобылы и пустил сначала по двору, по кругу, а после… повернулся и ушел в избу. Потом-то, подрастая, я осознал, что эта кобылка была небольшая и смирная, но тогда она показалась мне просто гигантским сказочным конем. Я вцепился в ее холку и старался не смотреть вниз. Дед спокойно ушел, и кобыла куда-то повезла меня по селу. Мы миновали ветряк (кстати, потом именно такой механизм, качающий из речки воду, я поместил в фильм «В стреляющей глуши») и приехали на скотный двор. Здесь лошадка встала. Просто остановилась у какого-то забора и ни с места. Я тоже посидел, подумал, немного успокоился… Затем собрал поводья, как-то дернул, потянул их… И потихоньку-полегоньку вернулся домой.
