Новый Орлеан провожал меня отвратительной погодой. Гроза начала бушевать ночью, а утром же воздух пропитался электричеством, сделался жутко тяжелым, прямо как пласт серых облаков, затянувший небо, еще вчера днем ясное и нежно-голубое. Листья и прочий мусор, оседлавший волны холодного ветра, прилепились к знатно мокрому пальто. Ожидая поезд на перроне, я, от нечего делать, приводил одежду хоть в какой-то порядок.
Черная железная громадина величественно прокатилась по рельсам, двери нужного вагона остановились прямо передо мной. Я ждал пока вся гурьба всосется внутрь, стоя под уже пятым ливнем за этот день. Мне посчастливилось попасть под все «радости» природы, которая не преминула очередной раз напомнить, кто действительно главный на этой планете, но я совсем не промок. Шел пешком без зонта, собрал все лужи на своем пути, и все что получил – намокшее пальто. Шляпа безупречно сухая, брюки безукоризненно чистые.
Прошагал по вагону, выбирая самый отдаленный от людей закуток, и расположился в самом конце. Буквально забился в угол. Пока все остальные стряхивали капли и грязь от своих одежд на пол, не переставая осыпать погоду ругательствами, я спокойно убрал черный чемодан, сложил пальто на коленях, сверху поставил сумку из черной кожи, и уставился в окно. Я уже тосковал за домом, за мелкими уютными барами, где вместо выпивки опьянял бодрый джаз. Я рассматривал пейзажи, пытался сфокусировать разум на голосах, на деревьях, домах, да на чем угодно лишь бы не уснуть.
В Мемфисе еще удавалось держаться, но стоило проехать Сент-Луис, как кошмарные грезы застигли меня в врасплох. Не помню, когда мне снилось хоть что-то кроме них, и снилось ли. Обыденные или идиотские сны, которые забываешь после пробуждения, или пресловутая темнота и не думали овладевать моим разумом.
Сорок человек, набившиеся в вагон, создали отдельный временный мир. Громкие мужские и женские голоса, смех, щелчки зажигалок и чирканье спичек, шуршания польт, фетровых шляп и газетных листов – звуки просачивались в сон и становились его частью, добавляя деталей и персонажей.
Я разделился на два мира.
Физически был в вагоне вместе со всеми, иногда ощущая порывы теплого ветра из приоткрытого окна или дым, забивавшийся в нос, а сознанием в то же время пребывал по «ту» сторону. Видел в окно вместо зеленых крон деревьев на чистом небе кромешную темноту. Кто знает какие ужасы скрываются в неизвестно скольких ярдах и футов этой густой, обволакивающей черноты, лишь выжидая момента.
Во сне пассажиров было больше и выглядели они, мягко сказать, не важно. Судя по их одеждам, я попал в общество середины девятнадцатого века. Одна дама громко смеялась, прикрывая рот веером, а содранные куски мяса на ее залитом кровью лице сотрясались, держась на тоненьких лоскутах кожи. Господин, сидящий во втором ряду по правую руку, читал газету, а его голова была ровно срезана по глаза. Мозг, точнее нижняя его половина, болтался взад-вперед, как желе в миске. Дверь в конце, аккурат рядом со мной, распахнулась, и сюда вбежало два детских тела. Головы были оторваны, из шеи фонтаном била алая кровь, окропляя потолок, стены и пассажиров.
Тело каждого было истерзано огнем. По всему вагону были разбросаны сломанные под всеми углами конечности.
Я бесстрастно наблюдал за происходящим. Ни страха, ни мерзости. Меня ничего не трогало; я не способен ни проявлять, ни испытывать хоть какие-нибудь чувства. На моем лице шевелятся только глаза и губы, когда говорю. Где-то в десять лет я стал видеть чертовщину, кошмары неустанно травили меня по ночам, отбивая всю любовь ко сну как процессу отключения и сновидениям. Лишали возможности выспаться. Сейчас мне уже сорок, и я понятия не имею, что такое здоровый сон.
В начале вагона кто-то чиркнул спичкой. Следом неожиданно раздался оглушающий скрежет метала. Вагон, в котором я находился, врезался в впереди идущий. Меня тут же со страшной силой толкнул в спину задний вагон. Весь этот фарш из людей поднялся в воздух, под потолок, разражаясь душераздирающими воплями и грохотом чемоданов об тела, металлические стены западни. Последнее, что я увидел, как летит керосиновая лампа, разбивается о чью-то голову, и тонкая струйка горючей жидкости, вплеснувшейся в воздух, встречается с горящей, летящей прямо на нее, спичкой.
Веки раскрылись. Старик лет пятидесяти, а то и больше, пристально разглядывал мое лицо мутно-желтыми впалыми глазами. Он перегнулся со своего сидения ко мне, облокотившись рукой на спинку. Под мышкой тонкого вылинявшего пальто расползлась по шву огромная дыра. Я скользнул по нему глазами, от головы до пят, цепляясь взглядом за каждую деталь, его дополняющую. Он сидел в оборванных одеждах, не сочетающихся меж собой, пальто покрывало майку серого цвета, всю в пятнах от выпивки или черт знает от чего, заправленную в широкие бесформенные потертые штаны. В седой длинной бороде застряли комья грязи, листья, копошились насекомые. Жидкие волосы на голове торчали клоками во все стороны. Кожа на лице вся испещренная морщинами, сухая, покрытая старческими пятнами и красно-бурыми язвами, кричала о вреде такого стиля жизни.
– Ты больной? – просипел старик, выпучивая глаза. Из его рта пахнуло кислым зловонием. Вместо зубов гниющие обрубки.
Катись на легком катере.
– Стервозина. – Он скривился и отвернулся, показав мне свой затылок, где прочно обосновались круглые облысения, размером с монету, далеко не первой свежести. Бездомный, да к тому же сифилитик.
Из открытого окна порыв теплого ветра обдул старика и, безжалостно устремившись в мою сторону, принес с собой запах мочи, затхлого кислого пота и гнили. Передо мной отчетливо предстала его черно-сине-фиолетовая сочащаяся гноем и сукровицей гангрена на ноге, закрытая штаниной. В ней копошились опарыши. У нормального человека глаза бы заслезились от такой картины, порыв тошноты подступил бы к сжавшемуся горлу. А я лишь отвернулся.
Обратившись глазами обратно, я обнаружил вместо гниющего бродяги чинно сидящего мужчину в длинном дорогом пальто, в шляпе, с сигаретой в зубах. Просмотрел всех присутствующих, не найдя старика. Он исчез, но ужасный запах еще прочно стоял в носу. Закурил.
Мужчины, в компании своих дам, что-то обольстительно шептали им на ушко, от чего их спутницы краснели и хихикали, утыкаясь лбом в их плечо. Одинокие же люди, в вагоне в основном это были мужчины, предпочитали читать газеты, датированные сегодняшним числом – двадцатым сентября одна тысяча тридцать первого года, и иногда бурно обсуждали какую-нибудь вычитанную новость с таким же одиноким соседом. Обсуждать было что – нищету и безработицу.
