Мне было пятнадцать, когда я осознала весь тот ужас как страшный сон и поняла, что пробуждение наступит не скоро.
Это был обычный день, как все дни в это время года. Почему-то я не любила лето, то есть не воспринимала его как все.
Девчата радовались всему, что происходило: свежескошенной траве и ее запаху, аромату полевых цветов и вкусу лесной ягоды. Только что прошедшему дождю с грозами, купанию в реке, сбору яблок и заготовке их к зиме. Даже празднование Ивана Купалы, с целью осенью выйти замуж, приносило всем радость.
Наверное, именно все это я не любила, а больше всего палящее солнце, насекомых. Я ненавидела шмелей, ос, комаров и мух. Ненавидела период сбора урожая и все эти припасы на зиму. Не понимала, почему ягоду свежую нельзя было есть сразу, зачем ее сушить? Трехразовая дойка коров меня утомляла, когда помощники родителей не справлялись с большим объемом работ, то привлекались мы сами, с матушкой. Вечная пыль от сухой земли прилипала к телу, а мыться могла только в реке, вечером перед сном, где мылись все! Баню каждый день не топили.
То ли дело зимой, это время года я любила и ценила, как ничто другое.
Вести хозяйство зимой никто не отменял, но это было намного легче: коровы в отёле, уток рубили, куры закрыты, только яйца собрать, воды натаскать, пирогов напечь. И в полное удовольствие париться в бане, а не в речке, как все.
В тот день стояла невыносимая жара – я просто с ног валилась, еще маленький Колька капризничал весь день! Мать с отцом уехали на рынок в город с самого раннего утра.
Сама же я мечтала уехать поскорее в город навсегда. Пойти учиться на курсы. Жить и работать там, где другие люди. Не такие, которые меня окружали.
Мне все время не давали покоя открытки с этими красивыми дамами, изображенными на них. Их шляпки, платья, твидовые юбки. Туфли на шнурках с оттянутым мыском и средней высоты каблук, лакированные, с перламутровыми пряжками, о них я грезила каждый день. Именно новую коллекцию английских открыток я просила у мамы, а не новую шаль с изображенными на ней огромными цветами и птицами.
Сестра отца все время матери твердила: «Машка ваша не в то направление смотрит, глаз да глаз за ней нужен, от греха подальше!»
«Старая жирная дура, – говорила я про себя. – Сколько в ней бочек воды помещалось только! Жалуется на свои больные ноги, а как она их вообще передвигает, сядет пить этот чай и все нахлебаться не может, все ей двух чашек мало. Вся вспотеет, как мужик на кузнице, кусок пирога с пасленом макнет в свежие сливки и глотает за считаные секунды. Поднесет чашку к носу самовара, добавляя кипяток, а с собственного носа капает очередная капля пота».
– А ты почему так мало ешь, вон смотри какая костлявая, кто же замуж-то тебя возьмет? – с полным ртом одну и ту же фразу строчила тетка Тоня.
– Да не больно-то и хотелось! За кого тут замуж выходить?! Один дурней другого!
«Пусть лучше о своем Степке заботится, – говорила я матери, – вот ему в свои девятнадцать лет с габаритами словно телега точно будущей жене не позавидуешь, такого борова прокормить. С таким ляжешь – он все бока помять может или, того хуже, придавит».
Уже скоро закат, все домашние дела переделаны, а родителей не было до сих пор.
Я вновь наткнулась на стопку газет с пестрящими заголовками, от которых в дрожь бросало:
«Контрреволюционная вылазка кулаков»; «Суд приговорил кулаков: Сергея Монанкина, Василия Чурикова, Олега Кутепова, Петра Медовского, Василия Кутикова… к высшей мере наказания… к высшей социальной защите – расстрелу». Что происходило, мне до конца было не понятно, но с февраля того года все чаще стал приезжать дядька наш из соседнего районного центра, постоянно повторяя одну и ту же фразу: «Скоро и наши фамилии в газете появятся, с припиской – приговор был встречен овацией по адресу суда и советской власти».
Мы жили недалеко от железнодорожной станции, до большого города 300 км, а рядом в 120 км прекрасное озеро и не менее прекрасные на нем закаты.
У нас было большое хозяйство, собственная маслобойня, конюшня, бахчи, скот, птица, шкуры. Хорошо жили.
В те годы проходил процесс раскулачивания, шла организация колхозов, велась политика массового преследования крестьян по признаку имущественного положения, проводившиеся большевиками. Проведение политики совпало с принудительной заготовкой хлеба и коллективизацией, что привело к массовому недовольству крестьян, групповому выселению кулаков и их семей в спецпоселения, конфискациям их собственности, расстрелам…
Экспроприация запасов зерна у кулаков и середняков именовалась «временными чрезвычайными мерами». Однако насильственное изъятие хлеба и иных запасов отбивало у зажиточных крестьян всяческую охоту к расширению посевов, что позже мешало трудоустройству батраков и бедняков. Тем самым запущенный механизм раскулачивания остановил развитие индивидуальных хозяйств и ставил под вопрос саму перспективу их существования.
Дверь распахнулась, и в слабых лучах уходящего солнца я рассмотрела силуэт знакомой фигуры…
В дверях стояла мама. В руках она держала платок, который сняла с головы, его концы едва касались пола. На ней лица не было, точнее, это было лицо от долгих пролитых слез и легкая дрожь, как после сильного удара.
– Собирай вещи, Маруся, все только необходимое и то, что разрешено в предписании…
– Какое еще предписание? О чем ты говоришь? Где отец?
– Отца взяли под арест. С Ленькой Голиковым он дела имел, того уж как 6 месяцев ищут, все его имущество давно забрали. Нас на Урал отправляют, два дня на сборы. Нас много таких, от станции астраханским товарняком до Саратова, а там дороги все в Сибирь… В Сибирь – на новую землю. Что нас ждет, не ведаю. Собирай вещи, дочка…
В полночь того дня я услышала скрип калитки, но лая собаки не было. «Свои, – подумала я, – отец вернулся, может». Мама сидела за столом, не ложилась спать, жгла лампу, ничего не делая.
На пороге стояла Тамара Морозова, ее зажиточного мужа еще неделю тому назад забрали, в дом к ним подселили семью крестьян из хутора Гончаров, разобрали амбары, увели лошадей. Ее сыновей с семьями тоже отправили, а она сама ввиду своего преклонного возраста осталась на своей земле. Правда, тогда уже возникал вопрос: чья земля стала, кто в доме хозяин, кто работать будет?
Не до конца я понимала все происходящее, но точно знала, что в ссылку отправляют всех, кто ни свет ни заря поднимался и хлеб выращивал, хозяйство вел, тех, кто семьи кормил и запасы умел делать. А теперь все равны, батраки и крестьяне, купцы и помещики. Девиз тех дней так звучал: «Отобрать и сделать общим!»
