* * *
– Ты чего это? Ты что это тут лежишь? Ты это почему? Кто тебя уполномочил?
Я с трудом разлепила глаза и увидела над собой круглое, растерянное, озабоченное лицо. Лицо это медленно плыло по кругу, тихонько поскрипывая, как будто я кружусь на детской заржавленной карусели.
Лицо это было мне смутно знакомо…
Я попыталась вспомнить, откуда я его – это лицо – знаю, и вообще, где я нахожусь, но от этой попытки карусель закружилась еще быстрее, а в голове вспыхнула боль.
– Воды… – пролепетала я из последних сил.
Почему-то мне показалось, что вода – это именно то, что мне сейчас нужно.
Круглое лицо исчезло, а потом перед моими губами появился стакан с водой.
Я потянулась к стакану, сделала неуверенный глоток.
Половина воды выплеснулась на меня, но что-то я все же выпила, и, как ни странно, от этого мне стало немного легче.
Карусель замедлила свое движение, а потом и вообще остановилась.
Я осознала, что лежу на темном паркетном полу в чужой квартире… хотя квартира эта была мне знакома…
Пазл в моей голове начал понемногу складываться.
Я пришла в квартиру Михаила Филаретовича, чтобы поискать материалы к его последней статье… меня послал сюда новый директор, Азадовский…
Но как я оказалась на полу?
Надо мной снова склонилось то же озабоченное круглое лицо. На этот раз я узнала эту женщину – это была Надежда Степановна, домработница Михаила Филаретовича.
– Девонька, ты как сюда попала?
Действительно, как?
Память моя постепенно возвращалась.
Я вспомнила, что подошла к двери квартиры, хотела позвонить – но тут увидела, что дверь открыта.
Я вошла в квартиру и громко проговорила:
– Надежда Степановна, это я, Анна! У вас дверь не закрыта, так я и вошла!
Мне никто не ответил, но из глубины квартиры доносились какие-то странные звуки. Наверное, домработница наводит порядок… хотя какой теперь в этом смысл?
Я пошла на этот звук, миновала прихожую и коридор, толкнула дверь кабинета…
И тут в голове у меня что-то взорвалось, и я провалилась в вязкую темноту…
Хотя темнота эта была не полная – она клубилась багровым клокочущим туманом, сквозь который проступали странные, фантастические фигуры – там был человек с головой шакала, и другой – с головой сокола, и женщина с головой львицы… все эти странные существа окружили меня, и обматывали мое тело каким-то широким бинтом, и при этом пели на непонятном языке…
А потом я очнулась от голоса Надежды Степановны.
Я провела рукой по лицу и села.
Голова уже не так кружилась, и я смогла оглядеться.
Я и правда сидела на полу в кабинете Михаила Филаретовича, рядом со мной стояла его домработница, лицо ее было озабоченным.
– Да что же с тобой случилось? – повторила она. – Я пришла, а дверь-то открыта, смотрю – а ты на полу лежишь…
– Сама не знаю… – пролепетала я плохо слушающимся языком. – Вдруг голова закружилась – и хлоп…
Отчего-то мне не хотелось рассказывать, как все было на самом деле. Да и знала ли я это?
Вдруг на лице женщины вспыхнула догадка.
– Так ты, наверное, беременная?
– Вот уж точно нет! – отмахнулась я.
– Ну, тогда я и не знаю… ты встать-то можешь?
Я уперлась в пол и встала.
Комната немного покачалась, и наконец все встало на свои места.
И в голове у меня тоже восстановился порядок, я вспомнила всю последовательность событий, в результате которых я оказалась на полу в этой комнате.
* * *
Началось все с того, что Михаил Филаретович не пришел на работу. Казалось бы, что такого? Может быть, заболел или просто проспал… со всяким может случиться.
Со всяким, но только не с ним, не с Михаилом Филаретовичем. За пятнадцать лет, что он проработал в музее, сначала научным сотрудником, а потом директором, он не пропустил ни одного дня. И не опоздал ни разу.
Понятно, что я это знаю с чужих слов, но та же Роза Витальевна, Секретарь (именно так – с большой буквы, и уж ни в коем случае не секретарша), клянется, что никогда такого не было. Поэтому она сразу забеспокоилась.
А тут еще срочно понадобилась подпись директора на каком-то документе, и Азадовский велел Розе позвонить Михаилу Филаретовичу.
Мобильным наш директор не пользовался, и Роза Витальевна позвонила ему домой.
И ей ответила рыдающая домработница, эта самая Надежда Степановна. И сквозь рыдания удалось разобрать, что она, придя в квартиру, нашла Михаила Филаретовича бездыханным, на полу в собственном кабинете. Вызвала «Скорую», но врач только констатировал смерть.
И тут Азадовский, заместитель директора, который прежде занимался только хозяйственными и финансовыми вопросами, в одну секунду расцвел махровым цветом.
Первым делом он подписал тот самый документ, где требовалась подпись директора (у него, оказывается, тоже было право подписи), затем перебрался в кабинет Михаила Филаретовича и стал отвечать по его телефону. А потом взялся за организацию похорон.
Ну, с ним никто особенно и не спорил – во-первых, он же как-никак заместитель покойного. А во-вторых, все остальные, в частности та же Роза Витальевна, так расстроились, что не в состоянии были заниматься таким сложным и ответственным делом, как похороны.
А Азадовский – хоть бы что.
Он мгновенно все организовал, все устроил, позвонил, куда надо…
И тут выяснилось, что у нас в музее нет ни одной фотографии покойного директора. То есть ни одной достаточно приличной, чтобы выставить в холле, перед входом. И Азадовский тут же отправил меня к нему домой за этой самой фотографией.
Почему меня?
А кого же еще? Я ведь в его глазах была девочкой на побегушках!
Да я, в принципе, и не спорила. С Азадовским спорить – себе дороже. И съездить последний раз к Михаилу Филаретовичу мне было совсем не трудно.
Это я тогда думала, что последний…
Короче, я приехала в его квартиру, застала там заплаканную домработницу. Надежда Степановна не знала, где найти фотографию, отправила меня в кабинет и велела искать самой.
– Я сюда и заходить больше не хочу! – всхлипывала она. – Я ведь здесь его нашла… вот тут, возле стола… с трубкой телефонной в руке…
– С трубкой? – переспросила я машинально.
– Ну да, видно, разговаривал с кем-то – тут-то смерть за ним и пришла… Или плохо себя почувствовал, хотел «Скорую» вызвать, да не успел… – Домработница бурно разрыдалась и выбежала из кабинета.
Я проводила ее неодобрительным взглядом.
Не подумайте, что я сама не расстроилась из-за смерти Михаила Филаретовича. Может, я еще больше расстроилась, чем все остальные, потому что… да неважно почему. Просто я не люблю демонстрировать на людях свои эмоции. Откровенно говоря, их у меня и нет почти. Такая уж я от природы…
Оставшись одна, я принялась за поиски фотографий. Ну, для начала я перерыла все ящики стола, но ничего не нашла. В общем, я подозревала, что это будет непросто – Михаил Филаретович был человек скромный и фотографироваться не любил.
