Когда мне было семь лет, у меня умер папа. А папу я очень любила, как-то так получилось, что главным человеком в моей жизни был он, а не мама. Маму я, конечно, тоже любила, но не так сильно. Мама была скорее равнодушна, она вяло занималась хозяйством, с большой неохотой стирала бельё, которое до этого замачивала дня на три, кое-как мыла посуду и вообще была какая-то замороженная. А папа был человек-праздник, человек-салют. Он придумывал массу интересных дел и занятий, мы много времени проводили вместе, но мама почти не участвовала в наших совместных развлечениях и оставалась где-то позади.
Я рано, лет в пять, научилась читать, и это была, конечно, полностью папина заслуга. Шашки, шахматы, настольные игры – нам всё было интересно, а вечером мы с ним всегда смотрели диафильмы, направив луч на крашенную белой краской дверь комнаты. Самые любимые были «Золушка» и «Кнут-музыкант». А ещё были прогулки в лес, на пруд, на речку – мы жили тогда, в начале 70-х, в подмосковной Перловке, где ещё не снесли частный сектор и деревенские избушки соседствовали с многоэтажками. Папа мог увлечь, на ходу сочинить какую-нибудь историю или сказку, например, про белку, которая живёт в лесу на дереве, и если подойти и постучать по этому дереву, то она сбросит шишку. Я с любопытством и недоверием подходила к ближайшей сосне, три раза стучала по стволу, и рядом приземлялась шишка с настоящими кедровыми орехами. Это папа так виртуозно подкидывал шишку за моей спиной, которую покупал в магазине-стекляшке. Они продавались по две штуки в коробочке и стоили, кажется, 75 копеек. Ещё папа мог испечь в нашей старой духовке колобок с глазами-изюминками или устроить ночлег на балконе в настоящей палатке. А однажды он купил живых цыплят, но городская квартира пришлась им не по душе, и они по очереди быстро отошли в мир иной. Хотя мне очень хотелось, чтоб у меня вырос настоящий петух и по утрам кукарекал. На Новый год мы с папой всегда наряжали живую ёлку, и папа говорил, что под ёлку надо поставить валенок и прошептать в голенище своё заветное желание Деду Морозу. Я шептала, засунув нос в валенок, про «пупсика с одёжками», и наши с папой два валенка стояли под ёлкой в ожидании подарков, а вот мама почему-то не участвовала в новогодних чудесах, что было странно. Наверно, потому, что валенка у неё не было, а простой сапог в столь серьёзном деле не подошёл бы.
Самым главным занятием с четырёх лет у меня стало фигурное катание. Именно папа купил мне коньки и впервые привёл на каток, именно ему удалось привить мне настоящую любовь к столь прекрасному виду спорта. Он вырезал из журналов фотографии с Ириной Родниной и Александром Зайцевым, которые вешал у меня над кроватью, а позже там появилась Елена Водорезова со своими хвостиками, повязанными верёвочками, – чудо с косичками, как её называли. Вместе с папой мы читали статьи о фигуристах и следили за соревнованиями по телевизору, кумиром тогда у меня была Катарина Витт. Папа водил меня на тренировки, носил точить коньки в Дом быта и полностью участвовал в тренировочном процессе. Помимо обычных тренировок в секции, папа рано утром, ещё до завтрака, ходил со мной на каток, который заливали у нас во дворе, где мы вместе отрабатывали упражнения: ласточка, пистолетик, вращения и прыжок козликом. А по выходным мы ездили на большой каток в Сокольники. Летом тренировки продолжались, правда, уже безо льда. Искусственный лёд мы тогда видели только по телевизору, так что в тёплое время года группа занималась физкультурой, или ОФП, как это сейчас называется. В конце занятий тренер обычно устраивал эстафету, и я сильно нервничала и переживала, если не вовремя передавала палочку. Я страшно боялась подвести команду и постоянно следила за соперником, чтобы процесс контролировать, но получалось ещё хуже, и папа научил меня, как бежать быстрее.
– Беги и не оглядывайся, не смотри ни на кого, только вперёд, – говорил он мне перед эстафетой.
И действительно, как только я перестала следить, у кого получается бежать быстрее, то тут же помчалась вперёд, как ветер, и больше никто не мог меня догнать, а я испытывала настоящий восторг.
Ещё у нас в доме всегда жили кошки или собаки. В основном собаки. Откуда они брались и куда потом исчезали, я не знаю, но животные были всегда. Самая любимая была немецкая овчарка. Мы её покупали через клуб и вместе с папой ездили выбирать щенка. Назвали Лада, тогда все собаки были Ладами, а коты Барсиками. Мы со щенком носились по квартире, как сумасшедшие, и даже противная соседка Наташка – моя ровесница, которая жила внизу, – всегда жаловалась и бубнила, что мы громко топаем.
С Наташкой мы иногда дружили, но она была вредная и если видела у меня новую куклу или платье, то сразу обижалась и устраивала мне бойкот.
– Я с тобой не вожусь, – объявляла она на весь двор и уходила в палисадник, который развела под окнами Наташкина бабка, и закрывала калитку. А ещё Наташка была попрошайка: ей не разрешалось выходить во двор с игрушками, и она всё время клянчила их у меня.
– Вынеси посудку, вынеси пианинко (игрушечное, конечно), вынеси коляску, – ныла Наташка.
Мы играли в дочки-матери, и инвентарь был необходим, поэтому я из дома тащила всё. Если кто-то из детей выходил во двор с яблоком или конфетами, то приходилось делиться, поэтому Наташку с провизией во двор не выпускали, и она всегда была с пустыми карманами. Один только раз её мамаша не доглядела, и Наташка вышла во двор с пакетом сушек «Челночок». Её тут же обступили дети и начали клянчить, но тут мамаша углядела в окно, как разбазаривают дефицитные сушки и немедленно загнала Наташку домой, где и вломила той по первое число. Наташка закатила такой рёв, что сушки у всех встали колом.
Мать у Наташки была женщиной вполне обычной, но один глаз у неё смотрел куда-то вбок, а выражение лица было озлобленным и на нём всегда проступала готовность к броску. Во дворе её звали Зинка-косая. Отец Наташки, угрюмый и нелюдимый, в молодости Зинку обрюхатил и сбежал, но, по слухам, на него здорово насела Зинкина мамаша и пригрозила ему какими-то карами – то ли доносом на работу, то ли письмом в газету. Так что прижали его крепко, и расписались они, когда Наташке было уже три месяца. Через три года Зинка, очевидно, чтоб укрепить позиции законного брака, родила ещё и мальчика, и бежать отцу было уже некуда. Так и жили они впятером в своей двухкомнатной квартире на первом этаже, как раз под нами: Зинка с мужем и детьми в одной комнате, а бабка, Зинкина мать, в другой. В то время отдельная двухкомнатная квартира была роскошью, да и хозяйка Зинка была очень хорошая. Как-то с умом они там все разместились, не было впечатления тесноты или неудобства, дети спали на раскладных креслах, родители на софе, а с утра все эти конструкции складывались, и комната выглядела просторной и уютной, даже сервант был – всё как у людей. Зинка прекрасно готовила, пекла пироги, работала в бухгалтерии завода ММЗ, делала в парикмахерской «химию» и в целом была довольно благополучной по тем временам женщиной, но почему-то с лицом, вечно перекошенным от злобы. И когда она сверлила меня своим кривым глазом, я её боялась. Зинка свою Наташку не любила, она была байстрюком и позором, отец, в свою очередь, не любил Зинку, а бабке просто все мешали. Мы же, напротив, жили дружно, и Зинка завидовала.
