Радий Погодин - Живи, солдат

Рисунки И. Ушакова

© Погодин Р. П., наследники, 1985

© Ушаков И. Л., наследники, рисунки, 1985

© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2021

В класс они вошли на руках. Своего веса Алька не чувствовал, шел, словно не было в природе земного тяготения. От ощущения легкости и необыкновенной прыгучести рождалась в груди щемящая, затрудняющая дыхание радость. Иногда сердце обмирало, будто он падал с крутизны. Его ладони шлепали по намастиченному полу, жирному, цвета вековой ржавчины. Нянечки разводили мастику горячей водой, размазывали ее по всей школе мешковиной, навернутой на швабру. Запах керосина никогда не выветривался – керосина и хлорной извести.

Мастика шелушилась под ногами ребят, шаркающих, топочущих, приплясывающих; забивалась под одежду пыльцой, отчего белье при стирке покрывалось красной сыпью. Гнев матерей был стремителен и целенаправлен. Затылки трещали. Матери плакали. Ах, как легко шагается вверх ногами, словно кровь стала газом, газовым облаком, водородом!

Возле учительского стола они подпрыгнули, сгруппировались в воздухе и распрямились, став на ноги в один звук.

Завуч, высокий и тощий, Лассунский – фамилия такая, – остро глядел на них от задней стены и улыбался, все уже и уже растягивая свою улыбку. Все в нем было заострено: плечи, локти, колени. Длинные пальцы с крепкими чистыми ногтями треугольной формы. На голове седой вздыбленный кок, отчего и голова его казалась заостренной. В руках острая пика, изготовленная из заморского дерева, – указка, безукоризненно точная – Лассунский даже из-за спины попадал ею в нужную точку на карте.

– Браво! – сказал Лассунский. – Братья Земгано. Двойное сальто в ночные тапочки. Через Ниагару с бочонком пива. Браво! Классу разрешаю похлопать.

Класс изменил им в одну секунду. (Сорок предателей.) Громко затрещали восемьдесят ладошек. (Очень весело дуракам.)

Завуч Лассунский поднял пику.

– Имена у них вполне цирковые – Гео и Аллегорий. Придумаем им фамилию.

– Сальтомортальские! – выпискнул Люсик Златкин. Краснея прыщавенькой рожицей и суетливо оглядываясь, Люсик пробормотал в нос: – А что, подходяще и без претензии… И необидно…

Поднялась Вера Корзухина – высокая, осанистая, бесстрастная, как Фемида.

– Нужно вызвать родителей. Распоясались!

(Что она, спятила?)

Вера Корзухина растворилась в оранжевом вихре. На ее месте бамбуком закачался Лассунский.

– Ну-с? – задал он асмодейский вопрос.

– Извините, мы думали, класс пустой.

– Сегодня не воскресенье.

– Мы другое думали. У директора разговор громкий, мы думали, вы в нем участвуете… Разрешите сесть?

– Э-э, нет. Сей номер мы доведем до конца. Слушай мою команду. Тем же способом и тем же путем в обратном направлении, делай… Алле-е… Ап!

Они сделали фляк[1] в стойку на руках, развернулись и пошли в коридор. Ладони прилипали к мастике. Запах керосина сушил глотку. Завуч шел рядом, приговаривая печально:

– К директору, мальчики мои, к директору. К Андрей Николаевичу.

В молодости завуч Лассунский плавал в торговом флоте, да заболел. Сойдя с флота, окончил факультет географии. Говорят, пику-указку он изготовил из тросточки, подаренной ему одной влюбленной пуэрториканкой.

Мастика налипала на пальцы. Обжигала ладони. Запах керосина скарлатиной обметывал рот…

Почему стена темная? Нет окон? Стена отгораживает что-то, от чего тоскливо и страшно.

Возле директорского кабинета они упали. Лассунский сказал:

– Слабаки! Не могли коридор одолеть. Сейчас я еще ваши знания проверю.

Ребята (сорок предателей!) пузырем выпирали из класса. Громоздились в три яруса, наверно, придвинули к дверям учительский стол. От них истекал жар. Они что-то кричали, корчась от безжалостного восторга. Надвигалась стена, глушила их голоса и косо падала, падала…

Он захрипел:

– Исидор Фролович, это от керосина. Дышать тяжело…

Потом появилась гудящая муха. Он удивился:

– Исидор Фролович, зачем эта муха? Что ей тут надо?

Услышал в ответ:

– Выкарабкивается…

Сознание из теплых, ярко окрашенных глубин памяти медленно восходило к реальности: брезентовый потолок слабо колышется, ветер пообдул плечо холодом. Муха гудит. Как в гитаре. Или в рояле. Осенью пахнет, влагой, лекарствами…

Алька не чувствовал своего веса, ощущал, будто плывет он в покалывающем пару. Не хотелось двигаться, не хотелось расставаться с удивительной невесомостью, как не хочется вылезать ранним утром из нагретой постели. Алька глаза закрыл, отстраняясь этим от всего сущего.

Очень близко и громко закричали птицы. В их голосах были беспощадность и вздорное нетерпение. Может быть, они нападали.

Когда Алька посадил чижей между рамами в классе, завуч Лассунский даже не выгнал его. Он сказал всем: «На земле много птиц. Наверное, никто не знает, как много. Если разделить всех птиц земли на все человечество, получится, я думаю, этак тысяч по девять на брата. Представляете, если бы некий сильный и справедливый разум мог направить птиц против нас? Мы получили бы заслуженное нами возмездие…»

Слова Лассунского прозвучали не за стеклами памяти, но как бы рядом, обнаженные и указующие. Алька почувствовал вдруг свое тело, уставшее от лежания, свою ничтожность и слабость. Какая-то сила подтолкнула его в сидячее положение. Он спросил шепотом:

– Где я?

– В раю. Призрачно и чудесно. Витай себе, маши крылышками. Только с музыкой у нас затруднения – главврач, негодяй, гармонь отобрал. – На соседней койке, поджав под себя ноги, сидел человек в синих сатиновых трусах – каменистое, прокаленное, как кирпич, тело, безжалостные глаза сверкали холодной голубой глазурью.

– Вы кто? – спросил Алька одним дыханием.

– Святой Петр. По первому разряду… Что ты на меня уставился, как коза на ракитник? Аллах я. Будда Иванович.

С другой стороны послышался смех, похожий на кваканье. Алька туда повернулся. Койка – человек лежит пожилой.

– В госпитале ты, – сказал человек. – В лазарете. В глупой палатке. – Он снова заквакал, засипел, зашевелил пальцами. – И болезни у нас тут глупые, не фронтовые. А у тебя болезнь совсем невинная, как у бухгалтера. Плеврит…

Алька огляделся: большая палатка брезентовая, в ней четыре койки, четыре тумбочки. За целлулоидными оконцами ветки шуршат. Над палаткой бранятся птицы. У входа на тумбочке сидит еще один человек, возраста среднего, волосы вьющиеся, на плечах внакидку сиреневый халат, крепко застиранный.

«Все при волосах, все офицеры», – подумал Алька, не ожидая от этого обстоятельства ничего утешительного.

– Зовут тебя как? – спросил офицер в халате.

– Алькой зовут.

– Детское имя. Словно камушек в воду бросили…

– Детское по привычке. По паспорту Аллегорий. Полностью.

Соседи развеселились. Лежавший слева квакал и сипел с перерывами на густой затяжной вздох. Сосед в трусах смеялся, как стекла бил. Веселье офицера в халате навело Альку на странную мысль о чае с лимоном.