Первое сентября. Это самый замечательный день в жизни многих людей. Я плохо помню, как я пошла в первый класс. Помню только то, что меня привела в школу бабушка. И научила молитве, которую я потом долго повторяла про себя, когда приходила в незнакомое место: «Ангел мой, будь со мной. Ты – впереди, я за тобой». Не знаю, существуют ли ангелы, но уверенности эта молитва мне придавала. Как ни странно, все десять лет моей школьной жизни выветрились из моей памяти. Так, отдельные эпизоды. Но как только выросла моя дочь и пошла в школу – первое сентября стал для меня днем встреч с самыми различными людьми нашего города. Первого сентября мы отводили детей в школу. И пока они стояли в своих рядочках с огромными букетами, мы болтали о том, о сем. У кого-то дочь пошла в первый класс, у кого-то уже в десятый. А кто-то уже и внуков привел в ту же школу. Жизнь не стоит на месте, и чужие дети так быстро растут. И так целых 10 лет жизни. Дочери уже было все равно, приду я в этот день на линейку или нет, у нее уже лет как пять была своя жизнь. Но я каждый год сбегала с работы, чтобы снова почувствовать этот день. Проникнуться суетой родителей первоклашек, уверенностью солидных одиннадцати-классников, уже почти не школьников, и восторгом трогательных первоклашек с распахнутыми глазами. Давно ли так и моя девочка пришла первый раз в эту школу? С ожиданием чуда в наивных детских глазах?
И вот наступил день, когда мне больше незачем идти в школу. И словно мир стал чуточку мрачнее, и осень холоднее и дождливее. И сегодня, бредя не спеша по улицам, я смотрела на детей с мамами и бабушками, возвращающихся домой. Некоторые, припрыгивая, бежали в парк на аттракционы, некоторые чинно следовали в кафе, продлевая детям праздничное настроение. А у меня сегодня совсем нет настроения, мое настроение улетучилось, улетело, словно воздушный шарик, случайно отпущенный детской ручонкой, в синее и на удивление – безоблачное небо. «Женщина плачет, а шарик летит» – слова Булата Окуджавы лучше всего передают мое настроение. Я плачу, а шарик летит. Летит себе и летит и не знает ни моей судьбы, ни своей. И ему все равно. Он свободен на какое-то время, он рвется в небо, не зная, что там он сдуется и упадет вниз уже маленьким лоскутком резины, на которую никто не посмотрит, пройдет мимо. И у меня сегодня остановилась жизнь, шарик сдулся, автобус жизни приехал на конечную остановку и водитель объявил «Я еду в парк». И я вышла в совершенно незнакомом мне месте и не знаю, куда мне идти. Сегодня я узнала, что у меня рак…
Как-то один знакомый рассказал мне анекдот, который я так любила рассказывать в различных компаниях. И всегда он вызывал бурный хохот присутствующих, особенно если рассказать его в лицах:
«Едет мужчина вниз в лифте от врача и все бормочет себе под нос: «Козерог? Не-а, не козерог… Может быть, телец? Да, нет… Что-то короче. А, вспомнил, лев! Нет, не похоже. Какое же животное мне доктор назвал?» Останавливает лифт, едет обратно. «Доктор, доктор, как вы там сказали, кто у меня?» – «Рак, голубчик, рак…»
Я была уверена, что когда я услышу «Рак, голубка, рак», мне будет просто и понятно. И уж никакого шока и истерики не будет. Все же я прошла не один психологический тренинг. Да и по образованию я психолог, хотя не работаю по специальности уже давно. Так получилось… Это другая история, может, я расскажу об этом позднее.
Врач, конечно же, не сказала мне правды, но не смогла скрыть свое сожаление во взгляде. В ее взгляде читалось «Бедная ты моя…» И теперь я знаю, что такое шок. Шок – когда воздух вокруг тебя уплотняется до такой степени, что ты не можешь его вдохнуть, засасываешь носом и захлебываешься в этот липкой субстанции, которая заполняет твои легкие. И тишина, плотная осязаемая тишина, которую можно потрогать, раздвинуть руками. Звуки не могут пробиться сквозь эту тишину. Губы врача шевелятся, пытаясь что-то сказать, но ты уже не здесь, ты уже где-то в другом измерении, уже не в этом мире, но еще и не в другом… Этот мир выталкивает тебя и никак не хочет возвращать. Но проходит секунда, час, а может целая вечность, и он, этот жестокий мир, возвращается со скрипом, стоном, вдохом и слезами. Ты выплевываешь из себя мерзкий, пахнущий смертью липкий воздух, и, широко открыв рот, пытаешься заглотить как можно больше чистого воздуха, пахнущего кварцем и чем-то еще. Но живого воздуха кабинета, с запахом врача, душным ароматом медсестры, но все еще живого воздуха.
«Ну что ты, милая. Ничего страшного нет. Это просто опухоль, скорее всего доброкачественная. Все будет хорошо. Сейчас направление на анализы выпишу, подлечим немного» И как все врачи, она углубилась в свои бумажки, оставив меня одну со своими мыслями и отчаянием. Медсестра что-то строчила на бланках, врач делала записи в карточке, а я медленно умирала от осознания постигшей меня беды.
«Хорошо, Все будет хорошо» – где-то в сознание проник голос Верки Сердючки.
И пока я шла по городу, разглядывая прохожих, в голове словно дятел, назойливо и уже до боли, до крика, до истеричного визга, стучал все тот же голос «Хорошо, все будет хорошо…»
Бродила часа два по парку. Все думала, думала, думала. Смотрела на людей: спешат куда-то, суетятся, и никому до меня нет дела, как до того упавшего с неба шарика. Пока он взлетал, его провожали сотни глаз, кричали: «Смотрите, шарик летит», но он упал, и стал не нужен. И я не нужна. Никому… Никто из них не знает, что со мной. Да и зачем им знать?
Вот некоторые мысли, которые суетились и толкались в моей голове:
– кому сказать…
– как сказать…
– как жить дальше…
– что надо делать в первую очередь…
– как не плакать… когда слезы сами льются.
Ладно, не стоит раньше времени горевать. Выше нос и вперед. Легко сказать: выше голову. Но как это делать? Как остановить поток слез, как перестать жалеть себя? И я решила, что мне просто надо выплакаться, выпустить из себя все слезы, которые копились уже много лет. Я столько лет не позволяла себе плакать. Я всегда старалась все проблемы решать сама. У нас долго не было телефона и в минуты отчаяния у меня не было возможности звонить подругам, и поэтому я научилась все переживать в себе. Может, я что-то неправильно делала, так как смотрела всегда только с одной точки зрения, но как-то жила. И вроде бы нормально жила. Грустно, но это не мешало мне. Жил же Пьеро, творил. И я тоже: всю грусть выплескивала в творчество. Я вышивала. Вышивала гладью, вышивала крестиком. Картины, скатерти. В общем, хвастаться особенно нечем, но мне это давало некоторую успокоенность.
