Борис Алексеев - Жизнь как притча

На просторах сибирской степной вольницы, близ города Минусинск, на стрелке между батюшкой Енисеем и Кривинской протокой зажёг свечу над престолом древний, вернее сказать, «древлерубленный» мужской монастырь во имя преподобного Дорофея аввы Палестинского. В прежние-то времена насельников в монастыре, бывало, не счесть – место благое. Ныне всё по-другому – утишилась святая жизнь. Монашествующих трое: настоятель иеромонах Игнатий и два старчика, Савватий да Викентий. К ним пятеро послушников да трудников столько ж. «Вот и вся нашать монастырская редута», – любил говаривать старец Савва, заправляя речь под местный кривинский говорок.

Февраль две тысячи девятнадцатого года в монастыре запомнят надолго. По нраву пришлась палестинцу Дорофею лютая сибирская вьюжка! Вот в такую-то метелицу к вечеру, аккурат под всеночную на воскресный день, вернулся из города монастырский продуктовый уазик. Шофёр Виталий, нет чтоб горячий хлеб поскорей в тепло занести, обежал машину, распахнул пассажирскую дверцу и выволок из кабины какого-то парня – сущее чучело! Тот жмётся, дрожит, одежонка подмокла, видать, оттаяла в дороге. А вьюжка лютует, чуть зазевался – понесла нелёгкая! Видит Виталий такое дело, сбросил с себя тулупчик, укутал паренька, сам же остался в свитере с голой шеей. Обнял он чучело поверх тулупчика и повёл к настоятелю.

«Госп-поди, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя греш-шного!» – примёрзшим к гортани языком произнёс Виталий, отрясая снег и распаковывая незнакомца.

– Аминь, – на пороге кабинета вырос отец Игнатий. – Это что?

Настоятель указал на незнакомца.

– Отче! – Виталий почувствовал, как от волнения отпускает гортанная морозь. – Стоял я возле автостанции напротив «Сибхозторга». Вижу: жмётся к машине парень. Вокруг метёт – руки не видно, а он в городском пальтишке. Я его спрашиваю: «Тебе чего?» – молчит как рыба. Тряхнул его и опять спрашиваю: «Ты чей?» – ни слова! Глядь, а он чуть живой. Я его в кабину затащил, оттёр как мог и вот привёз. Отче, что мне оставалось делать?

– Ну, ты бы в полицию его определил, там бы разобрались, отогрели, накормили, – ответил настоятель.

– Отче, вы же знаете про побег. Разве можно сейчас в полицию?

– Это так…

– А мы нешто не накормим? – улыбнулся Виталий.

– Оно, конечно, накормим. Да кто он, может, беглый?

– Может, и беглый, но чует моё сердце, не разбойник он. Какой-то несчастный, что ли…

– Ишь, счастливец нашёлся! – усмехнулся настоятель. – Ты вот что. Отогрей парня, накорми, пододень, во что сыщешь, и ко мне.

Виталий кивнул, ухватил парня за рукав и потащил к выходу.

– Да хлеб разгрузи! – крикнул вслед настоятель.

Игнатий стоял у окна и смотрел, как через монастырский двор по направлению к трапезной, сгибаясь под ледяным ветром, шли два паренька, один из них кутал другого в снятый с себя тулупчик. «Может, и вправду счастливый», – подумалось монаху.

Профессор политэкономии Абакымского государственного университета народного хозяйства Абрам Давидович Пухловский переступил порог лекционного зала и направился к кафедре. Появление лектора аудитория встретила трескотнёй сотен голосов, щёлканьем приставных сидушек и чмоканьем поцелуев на рядах галёрки. «Н-да, дети устали», – резюмировал Пухловский, оглядывая студенческий беспорядок. Профессор был уверен: разноголосица прекратится, все встанут для приветствия и будут стоять до тех пор, пока он не скажет: «Садитесь, пожалуйста!» Затем он поднимет руку, призывая к тишине, и лекция «История и виды сосуществования людей друг с другом» – его лучшая(!) лекция в курсе «Экономика и право» – свободно польётся, как древнегреческая ойкономия из уст Ксенофонта.

Профессор шёл к кафедре и боковым зрением отмечал: для приветствия встали лишь несколько человек, и то как-то разрозненно, с неохотой. Прочие продолжали заниматься бог знает чем. Всё это начинало походить на откровенную демонстрацию. Поднятая рука профессора также не возымела обычного действия – гул в аудитории не только не стих, но, казалось, нарочито усилился. «Странно, – подумал Абрам Давидович, высматривая в гудящей толпе первокурсников хотя бы одно заинтересованное лицо. – Понимаю, устали, Новый год на носу, но так по-хамски вести себя в присутствии преподавателя – это слишком!»

Пухловский набычился. «Имейте совесть, господа школяры!» – едва не крикнул он, даже отступил на шаг от кафедры с намерением идти в деканат, но рассудил: «В чём, собственно, дело? Тебя бесят повадки этих неучей? Так учи их! Жизнь не кабачок “13 стульев”, пан жалобщик!»

Надо сказать, необычное поведение студентов имело свои причины. Минут за десять до появления Пухловского в аудиторию вошёл щёголь лет тридцати. Представился помощником декана по хозчасти и зачитал приказ по факультету о выселении из общежития четырёх первокурсников «за нарушение дисциплины и внутреннего распорядка». А всего-то! Парни где-то раздобыли и притащили в общагу медвежонка. Дело было вечером. Тот давай орать. Шум, крики! Кто-то стуканул, примчался дежурный по студгородку и переписал медвежатников. Наутро шутников вызвали в деканат и предложили «на выбор» два варианта: вон из университета или вон из общежития. Понятное дело, все четверо выбрали второе. Это значит – частный съём за собственные мани-мани, короче, полная фигня.

Ох, и досталось щёголю! Разозлились ребята, рассыпались на слова. Ну что плохого в той потехе? Сибиряки же! Конечно, скотинку жалко, слов нет, но зачем из-за этого парней к стенке ставить? Щёголь слушал-слушал, да как гаркнет: «Ещё хотите?!» Курс притих. «Не по-людски», – одновременно подумали сто с лишним ершистых первогодков. Примолкли парни. Почуял фраерок, что керосином потянуло, осёкся на полуслове – и вон.