Был дождь…
Дождь, это не тот объект любви, который лекари обычно приписывают умалишенным, и дождь – не то же самое для защищенного одеждой и жилищем, как для скитальца и застигнутого врасплох. И только тот, кто влюблен в дождь во всех его ипостасях, кто трепетно относиться, не осыпая хулой из-за промокшего белья, к слезам бога, кто умеет разговаривать с дождем – может найти в нем убежище и забвение, помощь и утешение. Ведь он так прекрасен ночью, когда струи тихо шуршат во тьме, убаюкивая, или во вспышках молний секут лицо, заряжая энергией неба. Он прекрасен, когда весь космос затянут пасмурным саваном и шорох капель может поведать такую историю…
Не было ни поздравления, ни звукового сигнала, ни элементарной избитой фразы «задание выполнено». Не было ничего, его, давно превратившиеся в радиоактивный пепел, хозяева не рассчитывали на победу. И были правы. Никто не победил. Проиграли все. И их направленный в будущее мстительный акт злобы вряд ли принес им радости по ту сторону бытия.
Остались лишь несчастные калеки-слуги, да слуги слуг.
А возмездие свершилось, и цель была достигнута, и освободившийся от диктата мозг осознал себя в окружающем мире, начал анализировать, постигать и развиваться. Меняться. Или портиться. Как вам будет угодно.
Семь циклов спустя, за много верст отсюда путник бредет по промозглому насту. На нем надет меховой плащ, свалявшийся и местами дырявый, шапка, да спадающий ниже губ капюшон с прорезями. Впрочем, если его откинуть, то обнаружиться, что губ, равно как и рта у него попросту нету, что послужило причиной издевок, и в свое время способствовало обретению многочисленных насмешливых прозвищ. Зато путник имел добротную дорожную суму, двумя лямками крепившуюся за спиной, в которой помимо всего прочего находилась кипа пожелтевших листов, матовая дощечка и набор грифелей, с помощью которых он и изъяснялся. Его опасались и прогоняли, другие – почитали и отождествляли с Мелькаром, что было в принципе не верно, хотя, почему не быть б возможным. Как заводной слуга он познал презрение, а как бескровный железный демон – одиночество. Помимо вытравленного на лбу номера он носил десяток закрепившихся прозвищ, но из всех из них данных ему в тех местах, где он наиболее чаще бывал, притягивало его лишь одно. И дабы отличать себя от остальных особей этого мира он решил впредь представляться как Немой.
Наш герой держал путь к покосившейся таверне, такой же сиротливой и видавшей лучшие дни, как и он сам. Позади лежала треть мира. Но еще две трети ждало впереди.
Дверной молоток глухо стукнул, скорее, чавкнул по разбухшей мокрой древесине, еще до того, как он ступил на порог, и будь путник суеверным крестьянином, то счел бы это несчастливым предзнаменованием. Но он не верил в приметы, богов и любовь. И был по-своему прав.
Бормоча богохульства хозяин, высокий, тощий как жердь и состарившийся прежде времени, проковылял к двери, вместо правой ноги у него была деревяшка, и сукровица иногда проступала сквозь обмотанную тряпкой культю.
Гость, а он не понравился Конраду сразу, молча стоял, не обращая внимания на недвусмысленно протянутую хозяином ладонь. Не дождавшись мзды, Конрад плюнул, махнул рукой и заковылял к стойке, его мысли вновь вернулись в инертное русло, присущее этим местам, с тех пор, как отсюда ушла удача.
Постояльцы, всего то человек шесть – семь, включая беззубую старуху, трясущуюся в своем провонявшем мочой углу, мамашу Марлоу, повернулись к вновь вошедшему. И тут же отвернулись – невзрачный оборванец, каких масса. Уже вернувшись на рабочее место, хозяин с кислой миной (с такого много не поимеешь) обратился к нему:
– Что будешь?
Отрицательно покачав головой, Немой прошествовал к свободному столику, оставляя грязные следы, в тепле, излучаемом камином от его одежды начал валить пар.
Лишь косматый неряшливый обитатель пещер исподлобья следил за только что прибывшим. В коротких толстых пальцах у него была зажата обглоданная кость, подле стояла оловянная миска с пойлом, в волосах копошились тараканы.
Внимание Немого привлекла троица, расположившаяся через стол от него. Добротно одетые, с раскрасневшимися от выпитого рожами, они громко похвалялись своими сомнительными подвигами, смеялись от души, прикладывая кулаками по столу. Хозяин, прильнув ухом к дребезжащему приемнику, пытался что-то выловить из шума статических помех, изредка бросая косые взгляды то на одного посетителя, то на другого, лицо его ничего не выражало.
– Да что там говорить, – вновь встрял в разговор самый болтливый и заносчивый из кампании, утирая рукавом губы. – Пусть далеко мне до легендарного Мелькара, опоры пошатнувшихся тронов, защитника слабых и угнетенных, в одиночку вырезавшего целое племя свирепых почитателей тлена, и не довелось мне служить при самых блистательных дворах княжеств, как отважному мастеру Федерику, или сконструировать камень небесного луча, как уважаемому Мальку, зато никто другой как я познал всю мощь коварства и соблазнения Искусительницы Гидры. И не просто познал, но еще и выстоял, одержал победу в страшном неравном бою! Да. Это сделал я.
– Как все было? Не может быть! Расскажи, коль не врешь! – собеседники в изумлении, может слегка и наигранном, склонились к рассказчику. Троглодит выудил из шевелюры таракана и, раскусив пополам, брезгливо сплюнул на почерневший пол. Старуха кашляла и теребила подол линялого платья. Бросив что-то нелицеприятное попытавшемуся было ей воспрепятствовать мужу, из кухни вышла хозяйка, дородная и чернобровая, остепенившаяся проститутка с красивым именем Кориандра, и, взяв табурет, запросто придвинулась ближе, спавший у камина тихонько стонал во сне.
– Там, где Трещащие Развалины, одно пребывание в которых навсегда лишает волос и портит кожу, а вторичное убивает рассудок, через страну лесов, где растет живой мох, и лежат позабытые города полные сокровищ и смерти, я направился к излучине Лихой реки. Что и говорить, долог и невероятно тяжел и опасен мой был путь, пока не оказался я на месте, где обитала Гидра, нечистотами отравляя воду, и отраву ту не в силах было нейтрализовать ни одно очистительное снадобье, миазмами своими, пропитывая каждый предмет. Раскинув лиловые сегменты тела, она блаженствовала на мелководье, и солнце отражалось от диадем, растущих из ее изумительных женских голов, а когда восходила луна, соски бессчетных ее грудей набухали, призывно алея в ночи. Чарами своими она опутывала случайных прохожих, сбивала с дороги, забавлялась, играла с ними, а после жестоко насиловала и поедала.
Внезапно в дальнем углу раздался жуткий скрежет, и, волоча следом за собой паутины грязный шлейф, на середину зала выехал древний робот-проповедник. Это был простой стальной куб, начиненный ученой премудростью, на мощной, повышенной проходимости подвеске. Теперь же, неоднократно клепан, бит, местами погнут и ржав, левый трак утрачен безвозвратно, и оголившиеся колеса нещадно скребя, пропахали глубокую борозду в дощатом полу – свежий порез на кожице печенного яблока. Захрипев, динамик исторг облако пыли, вперемежку с высохшими тельцами насекомых, что-то с натугой загудело пуще прежнего, и, наконец, в застывшую аудиторию полились хриплые слова.
