Вейбретингъ щётль качает шатель,
Машинка шьёт цветочный штапель,
Самая настоящая,
С великим именем,
Швейная машина – «Зингер»!
Бесшумно, ровно, монотонно…
Немецкая точность
Рассчитана точно в деталях,
Пружинках, болтах, маховиках…
Лапка по зубьям шагает, мягко ступает, тихо,
Смазана маслом стальная дыля ходуна,
Пяту поднимает, стопа переступает так,
Словно стучит осторожно в ночи,
Как к замку подбирая кодов ключи.
Монотонно строчит:
«Просыпайся, Спитак!
Я пришла тебя поднимать,
Хватит спать, дрёма твоя губит светлую память.
Помнишь ли ты, Спитак, свою тайную порчь на пятак?»
Тонка игла, словно заточен остро стебель тростника,
Размашисто пошла рука,
Нитка акрила в ухе пера,
Окуная в чернильницу жало стальное,
Тянет игла узор
С самого дна чёрных вод
На ткань кримплена.
На подзор сколка легла,
Булавкой пришпилена,
Извилина нашла на извилину…
Что-то щёлкнуло в уме,
Блуждающие мысли точкой сошлись в голове,
Швея заподозрила…
Закат озера горел,
Палач, примерив рубища – кумач,
Голову солнца волоком к плахе тянул за лучи,
На стяжке завязок, кричи не кричи,
Спутаны путами, тончайшими нитями скутаны.
Волос от ужаса встал на дыбы,
По гагатной ночи пуншем плескался его кристалон,
Свой длинный меч мучитель махнул в горизонт.
Блеснула молния, разверзлись небеса,
Разлился марганец волос – андалузит – циркон.
Мерцающий софит луны,
В пурпурные всполохи глитерный сыпал мел,
Глядя на казнь,
Месяц быстро старел… побелел… побледнел…
И, словно лампочка рампы, перегорев, едва
Трясла с парика мерлан светлая голова,
Видя заплечный мешок палача, слепла луна,
Не хотела она смотреть эту смерть…
Качаясь в тремор, едва переступала порог,
Сильно бросало в дрожь, её на убыль шёл срок.
Фаза прожитых дней коротка…
Коротал…
Коротнул – замкнул – перегорел…
Сединой опалённый, пепельный блонд туманной морошью летел,
Как сахарной пудры тальк летит на горелый пирог,
Присыпая от йода коньячный ожог…
Падал мел.
Болотная тина волною ходила густого желе,
Заливного филе в желатиновом красном вине.
Вишнёвый вар плескал в воде хмельной угар,
Похмельный удел,
В ролях из театральных дней,
Оставшись не у дел,
Истощался омут, луною худел, скудел…
Тихо-тихо…
Серпяное гибло Лихо,
Коса по небу шла на рогах,
Серьгой цеплялась в облаках.
Полыхая, бил окно красный луч,
Падал, как тень на плетень,
По стенам скользил,
Кнутобойца – краснопузый ремень,
О преграду цвет свой лупил, не жалея сил,
Дробью ягод смородины бил…
Гроздья спелые рассыпал, вдребезги их рассекал,
Старый дробовик подводил, осечки давал,
Хоть и искал в костюмерной мишень,
Как мёд ищет Бурый Мишель.
В бортях мёд тягуч, горчит…
Зерна гречихи с веника сыплет в дневник,
Треугольных букв заострилась коса,
Слезотоком на нос вышла роса,
Собирает шипы оса,
Борты роем туч окружают леса аспида…
Откатной волною дрожит рука…
Зингер строчит… пуля летает,
Нет! Не дрогнула Шилка,
Поджала губы, молчит,
В этой глуши лишь звенящая тишь динамитно глушит!..
Туже стягивает нить души,
Сутаж на ворот пришить спешит,
Зигзаг застежки вершит…
Скальпель надсекает петли промеж оси…
Разрезает промежности.
Успокоилась… наживулила…
Ножи в улеи вощину секли, на подрамнике её портили…
Клинки Атоме, взрыв огня в каждом атоме, каждой молекуле,
Мягкими складками, всплески каскадные,
Струящимися перепадами, в омут гибельный падали…
Качались кубышки лиловых лилий,
Сгруппировались, все вместе сбились,
Там, где заросли были слишком густыми,
Головы им рубили.
Перепадами, блокадами
По лезвию осоты шла, остра ноге стропа,
Боль терпит стопа…
Струна настолько тонка, что звенит,
Луна из последних сил тянет за жилы зенит,
Вонзается в небеса серп-коса.
В кулаке рукоятку зажав атоме,
Приливами, откатами…
Удушлива боль, слёзы капали…
Успокоилась, задержала дыхание,
Кабы знать наверняка всё заранее,
Соту б резала, жало – жалила,
Чтоб отстали от неё, все оставили,
Воск свечей напролёт ночей плавила.
У Мишки челюсть стянута в венце,
Раскрытая Виола в лице…
На правом зубце носовой платок,
Белый в синий цветок – василёк…
Василиска – змея!
Яд аптекаря,
Трубчатый зуб слил в стакан, слюна – банк,
«Берегите лицо», —
Правитель сказал, а сам маску снял.
Смазан маслом механизм челнока,
Штауферка капнула каплею,
Как молозиво первое капают, сцеживая с груди каплями,
И новый рывок!
Стучит элеваторная нога,
Жгут стянул кровоток…
Щиколка в подтяжке болта,
Челнок да швейная игла день изо дня считают по зубам года!
Как восхитительна отбеленная прошва,
Прошлым… давним прошлым прошёл хашар,
И хороша вышивка ажурного шитья.
Хлопковое шитьё, прошитое житьё,
Вшитое между швов канвой,
Прошлась, не оставив следа,
Ланцетовидная игла изогнутым концом
Шов скрытый, потайной, проделала.
Невидимой тропой продел хирург
Шёлковую нить, жилку тонкую,
Изящней волоска – кетгут,
Ткут – полотнище ткут,
В однотонный белый лоскут.
Ватная мальва сумела скрыть,
Охранный патруль – конвой,
Оверлочной стеной
Сторожит полосой потаённого шва
Изнаночная сторона.
Паутинкою сеть паучиха сплела,
В пуховый платок Оренбурга легли кружева,
Кольцом обручальным сверкнула блесна,
Невод брошен на снедь,
В запруде щука близка…
Зубы скалит тоска да смертная ненависть, лютая…
Противни гнутые ждут улов в рыбный плов.
Крючки, мошки, удочки… рис, морковь… КАЗАН.
Такие дела, рыбу удила лиса в этих лесах.
У рыжей лисы на лице, на лесе, минимальна полоска рубца,
Чисто врач на подтяжке лица,
Вкруговую с торца,
Границы земли,
Где прошва воланом прошла,
Обережный круг белый
Начертил бледным восковым мелом.
Так, что более не тронь, никак, не смотри на Спитак,
Не смотри на Gyumri, мёртвый глаз,
Сам умри в этот раз,
Сам спи, на свои глаза вздев пятаки мертвяка,
В центр пентаграммы безмолвно легли,
Положила портного рука пятаки на глазные яблоки,
Стихла мёртвой воды река,
Остановлен поток околоплодных вод,
Более не кольнёт
Цыганский душник – пузыря,
Ребристая пасть Феноменова зажимает тиски,
Закрытый виток упыря силою взят в силки.
Зиккурат повернул в отток, время вспять,
На попятную пятую пяту,
В нумерованный сектор «О – 5»,
Пятаки по-чёрному сажать.
Прошитый край и стежек ровный ряд
В объём соединили швы,
У лоскута с оттенком синевы
Кретообразный встречный фальц,
Хрипит аорта, ушиты раны,
Загорелся закат,
Полыхая фонтаном алым,
Дробился рубин в каплях струй и в бассейне стихал…
Пурпуровый опал румянцем на щеке,
Оставлен застенчиво рдеть,
Шилкина кисть руки
Пятернёй окунулась в гранатовый цвет,
Припечатав предателю след – памяти след.
Ленинаканский след петлял,
В Каннский свет марионетки пошли.
Кукловод их в движенье привёл,
Нитью за руки взял, на лесе подвязал,
Утяжелил болтушки,
Свинцовые грузила-чушки к ногам привязал,
Штоковые пруты приставками куклам поставлены,
