Пепел.
Легкий, как дыхание девственницы, и тяжелый, как грех распутника, он лежал на обугленных досках помоста и был мертв, мертвее этих самых досок, мертвее всего самого мертвого на свете.
Пепел.
Забвенный, брошенный, проклятый, он напоминал сон, который хочется поскорее стереть из памяти, он был подобен смертному стыду, который ни за что в жизни больше не согласишься испытать.
Пепел.
Безымянный, отвергнутый…
…Но вот подул ветер.
Это был не легковейный и тихоструйный бриз, приносящий лишь негу и прохладу. О, это был ветер тяжелых намерений и греховных мыслей. Этот ветер знал себе цену и не собирался дуть задешево.
Ветер коснулся пепла, но тот не взметнулся беспечным облаком. Тяжелой маслянистой струей он заструился прочь с обугленного помоста – к остывшей за ночь земле, к пожухлой траве, к грядущему рассвету.
Ветер дул, и пепел струился. Те ночные травы, что сохранили свежесть, роняли в пепел свою росу; цветы клонили отягощенные нектаром головки, и этот нектар падал в черное нутро пепла. Скоро должен был наступить рассвет, но пока во тьме, подруге всех обреченных, совершалось тайное волшебство.
Пепел достиг обрыва и, подхваченный ветром, закружился-заструился в темной пустоте, предначальной пустоте, лишенной звуков, ощущений, деяний и расплаты за деяния. И в этом нигде и никогда пепел обрел голос. Возможно, в этом был повинен ветер.
– Кто я? – спросил пепел.
– Зависит от тебя, – был ответ.
– Что значит «зависит»? – спросил пепел.
– Означает… э-э-э… что все выбираешь ты, – был ответ.
– Что значит «все»? Что значит «выбираю»? – не унимался пепел.
– Охохонюшки, – был ответ, и больше никакого слова пеплу, который кружился, струился и змеился в пустоте.
Ветер все играл этим пеплом, все устраивал какие-то представления, и тому, кто наблюдал бы за этим странным процессом, показалось бы, что ветер добавляет к пеплу то шум морского прибоя, то свет запоздалых звезд, то ароматы майских лугов, то нежность материнской колыбельной… Это было странно, это было невозможно, но это совершалось…
Наконец ветер закончил свою работу. И то эфемерное, что доселе было лишь пеплом, тихо протянуло призрачную руку навстречу последнему дару.
Этим последним даром было белое голубиное перо. Его белизна была такой сияющей, что казалось – это перо не из крыла голубя, а из крыла ангела. Впрочем, возможно, так оно и было…
Но тут произошло внезапное. Сменился ветер, задул откуда-то из холодных пещер и раскаленных подземелий и принес в горячем дыхании своем другое перо-перо, что чернее ночи, что кажется вырезанным из куска тьмы.
Перо черного петуха.
И этот кусок тьмы лег в протянутую руку, и вместо гимна сфер прозвучал стон, вслед за которым где-то в недосягаемой вышине раздался громовой разочарованный голос:
– Опять напортачили!
И все. И больше ничего не было. Тишина.
И лежавшая в далекой от всего этого больнице девушка сделала первый самостоятельный вдох.
А пепел… Какой пепел? Никакого пепла вовсе и не было. Так, сплошная аллегория.
Глава 1
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ СЕСТРЫ
«Но шквалов не было. Ветер – душный, плотный, горький от дыма – дул очень сильно, однако без порывов. И валы, бурля верхушками, катились ровно. И в конце концов (неизвестно только, скоро или не очень скоро) Кирилл понял, что корабль держится и экипаж тоже держится. Такая погода была по плечу «Капитану Гранту». Он резво бежал, оставляя на склонах волн кипящий след…»
Юноша, читавший вслух потрепанную, с крутобоким парусником на обложке книгу, внезапно замолчал и очень внимательно посмотрел на лежащую в постели девушку. Девушка была почти не видна из-за бинтов и пластырей, скрывавших ее лицо, руки и плечи. Ровное, едва слышное дыхание говорило о том, что девушка крепко спала, возможно, под воздействием снотворных средств.
– Показалось, – прошептал юноша и хотел было продолжить свое негромкое чтение, но тут его плеча коснулась легкая рука.
– Все читаешь?
Юноша дернулся было, но, увидев, кто спрашивает, успокоился. Кивнул:
– Здравствуйте, Анна Николаевна. Да, читаю вот. Мне сказали, что у нее очень глубокий сон, почти кома, но я все равно… Это воздействует на подсознание, я знаю, я уверен…
– А что читаешь, Данила?
– Владислав Крапивин, «Колыбельная для брата».
– «Только детские книги читать, только детские думы лелеять», – процитировала Анна Николаевна с печальной улыбкой. – Почему такой выбор, мм, литературы, Данила?
– Ну не «Любовника…» же «…леди Чаттерлей» ей читать! – тихо возмутился Данила. – Вы сами говорили, когда Юля очнется, нужно, чтобы она была позитивно настроена. Вот я и настраиваю. Чем еще, кроме детских книжек, настроишь? Детективы – кроваво, фантастика – бесполезно, а от любовных романов вы меня увольте, я это… не извращенец.
Анна Николаевна улыбнулась. Затем улыбка на ее лице сменилась озабоченностью. Она подошла к кровати, на которой лежала больная, и спросила, внимательно вглядываясь в бинты:
– Никаких изменений не было?
– Нет, я бы заметил, – сказал Данила.
– Мысленно вызывать пробовал?
– Каждую четверть часа. Молчит. Так, ну словно, словно никогда не была телепаткой.
– Но разум остался, ты чувствуешь?
– Конечно! Анна Николаевна, она лежит и все понимает! Только ответить не может. Ей… ей очень плохо.
Анна Николаевна снова коснулась плеча Данилы:
– Ладно, юноша, ты не унывай. Нет еще на свете такой магии, которая с этой бедой не справилась бы.
Анна Николаевна проделала над кроватью несколько замысловатых пассов, от которых в воздухе разлилось голубоватое свечение. Засветился и пол под кроватью – теперь стало видно, что кровать стоит, окруженная защитной пентаграммой и каббалистическими знаками высшего ранга. В воздухе запахло благовониями и немного озоном – как бывает после грозы. С пальцев Анны Николаевны, потрескивая, скатилось несколько маленьких ярко-оранжевых шариков. Шарики, образовав нечто вроде венца, опустились на голову больной и пропали. Ничего больше не произошло.
– Глубок сон, – прошептала Анна Николаевна. – Ох глубок. Не пробить стены.
– Может, и хорошо, что пока не пробить? – задумчиво сказал Данила, и взгляд его при этом был совсем не юношеским. – Она во сне исцеляется.
– Она во сне всему открыта: и светлому и темному, вот что меня тревожит, – сказала Анна Николаевна. – Так что ты читай свои добрые книжки, Данила… Читай.
Она вышла из палаты, плотно притворив за собой дверь. Постояла немного, услышала размеренное чтение и удовлетворенно отошла…
Ну а теперь наше вам почтение, драгоценнейший читатель. Мы, то есть Голос Автора, по традиции, положенной в мировой литературе, теперь должны ввести вас в курс дела, рассказать, кто есть кто в разыгравшейся перед вами драме человеческих судеб.
