Никому не верилось, что он может выздороветь. Семь дней оставалось до его дня рождения и ещё семь до Рождества. В уютной комнате тепло и светло, так обычно бывает в хороший зимний день. На постели лежал Тим, на огромной белой подушке, словно горошина в вате, покоилась его маленькая головка. Огромные чёрные глаза, как два уголька в снегу, с печалью смотрели на потолок, на котором, словно по мановению руки доброго волшебника, в тени от ёлки, от кружевных занавесок создавался причудливый загадочный мир. В этом маленьком мире Тим и жил последние дни своей маленькой жизни.
Ему снились сны и в этих снах Великан Верлиока приходил в сахарный город хлебных человечков, живших на кисельном берегу молочной реки. С голодной жадностью пожирал великан маленькую хрупкую церквушку, сделанную из воздушного крем-брюле, верх башенки покрыт коричневым слоем сливочного шоколада, а колокол вылит из разноцветных леденцов и с утра или под вечер звенел разными цветами: от тёмно-вишнёвого до солнечно-жёлтого. Крест церквушки был выпилен из «пломбира» и заправлен жёлтой глазурью. Рядом стоял колодец, составленный из выпеченных булочником хлебных окатышей. Великан, обычно насытившись, засыпал у молочной реки, весь извалявшись в кисельных берегах. Хлебные человечки ничего не могли поделать с Верлиокой, поэтому заново отстраивали (точнее было бы сказать, выпекали, изготавливали) церквушку, колодец, другие здания и продолжали жить и радоваться, ведь следующий приход великана будет только через год…
Тим с большим интересом и любовью наблюдал за жизнью маленьких добрых человечков и смотрел эти живые картинки до тех пор, пока боль внутри не смешивала фасоль восприятия с чечевицей тёмных пятен беспамятства. …Иногда он даже слышал разговоры хлебных человечков, которые после трудного дня возвращались в свои пшеничные мягкие дома, разводили огонь и готовили себе ужин: грибы, рыбу, парили вкусно пахнувшие каши – пшенную, гречневую, тыквенную. Как скреблись в углу кухни мышки-пылинки и как родители мыши наказывали своих мышат за неопрятность. Поужинав, человечки усаживались за свои любимые занятия: женщины штопали носки или вязали тёплые свитера, дети возились с игрушками или выделывали ледяные коньки, мужчины шили паруса на построенные кораблики, чтобы весной пустить их по Молочной реке к далёким серым берегам: где постоянно висят тяжёлые серые тучи, где дети бледные и с огромными чёрными глазами.
Тиму казалось, что так можно жить бесконечно долго, или хотя бы терпеть всё это, если бы не врачи, которые оказывались всякий день разные. После прихода очередного врача он чувствовал, как менялось настроение родителей, почему-то они боялись смотреть в его глаза, а если они и встречались взглядами, то глаза у них были мутными и красными. А это Тиму не нравилось. Они были похожи на закат солнца. Тим очень любил своих родителей, он скорее не видел, а чувствовал, как они страдают. Он так же не осознавал, от какой причины, но где-то там, в глубине живота ему казалось, что виною он, вернее, эта мучительная страшная болезнь.
До болезни Тим рос, как обычный ребёнок – получал подарки от родственников по праздникам, а в Новый год и на День рождения от родителей. Мама дарила что-нибудь нужное: морской костюмчик с корабликом на боковом кармашке или тёплую рубашку с начёсом, чем-то похожую на верблюда. Отец приносил и прятал под подушку красивую книжку или вкусный леденец. А теперь во время болезни вся его жизнь стала похожей на преддверие какого-то большого, исключительного праздника. Даже зимой на маленьком столике в изголовье пыжились от важности оранжевые с дырочками апельсины, глянцевые с блестящими капельками росинок воздыхали яблоки, горкой не убранных вещей отдыхал сладкий изюм, высушенная, словно не проглаженная мокрая одежда, на солнце морщилась курага. В преддверии, какого же большого праздника такие подарки?
– Только три дня и он… умрёт, – заявлял следующий осмотревший Тима доктор. Он уходил, небрежно сунув смятые деньги в карман, даже не пересчитав, словно вор, словно ему было стыдно, что всего три дня. – Извините, но вы же просили правду, До свидания. Ничем, ничем, не могу… – Лекарства, фрукты и диета, прописанные Тиму, были так дороги по нынешним временам, что родителям не оставалось денег на собственное питание. Слава Богу, кой-какие запасы да постная тюря, раз в две недели по воскресениям пироги с молоком. Цены на хлеб – обратно пропорционально цене на жизнь.
Тим любил куриный бульон, который приносила мама и от которого удивительно пахло огнём, жареным хлебом, чистым фартуком и ещё чем-то таинственным. Слово курица у него ассоциировалась с его матерью. Наверное, думал он, курица – это какое-то исходное мамы. Где-то там очень далеко эта первая курица готовит вкусные белые нити и соединяет их, потом замораживает и в большой светлой кастрюле присылает моей маме, мама добавляет в содержимое звездочки моркови, голышки картофеля, крупинки укропа и долго варит на огне.
Вот снова зазвенел звонок, и в комнату, где лежал Тим, вошёл большой, огромный, как медведь на ярмарке, врач. В голове промелькнула большая цепь, на которой сидел медведь, кости, разгрызанные его мощными челюстями и почему-то разрушенная церковь, которая, как два больных гнилых зуба, задержалась на этой земле больше, чем ей положено. На глаза у Тима навернулись слёзы, он съёжился в постельке.
– Здравствуй, красный молодец, а я дед Мороз, всем подарочки принёс, – теплым, ласковым голосом пропел врач.
– Я не верю вам, вы – Верлиока, вы меня хотите обидеть, – отвернувшись, ответил Тим, и готов был уже расплакаться. Но странно повёл себя доктор. Он немного прищурил глаз, загадочно подмигнул Тиму и спросил: «Как ты думаешь, Верлиока может быть добрым?»
– Нет, он злой, потому что съедает церквушку у хлебных человечков и никого не любит.
– Верлиока может петь песни?
– Нет. Он может только сопеть большим носом.
И на удивление Тиму, этот дядя-врач запел:
Метёт пурга по всей стране,
Метёт метлою по земле,
Да только мы в дому сидим,
Чай пьём и про весну всё говорим…
Потом он открыл свой красный пузатый саквояж, что-то достал из него и, словно заговорщик, прошептал прямо на ухо Тиму:
– Хочешь, я научу тебя этой песенке?
Конечно же, мальчику хотелось научиться этой песенки. И эта игра в тайных заговорщиков ему понравилась. Он обхватил голову врача руками и, чтоб никто не услышал, прошептал:
