Обучение танцу – очень захватывающая и увлекательная вещь: однажды начав учиться танцевать, остановиться уже трудно. От вас требуются внимание, трудолюбие и много усиленных тренировок, но, поверьте, результаты того стоят. Каждый, кто хочет научиться танцевать и согласен полностью «выкладываться» на занятиях, через какой-то промежуток времени начинает танцевать. Поверьте, ничего невозможного нет: в этой книге вы найдете информацию о том, как не ко
«Въ Журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія за минувшій Мартъ напечатанъ сокращенный переводъ статьи «О состояніи первоначальнаго обученія въ Китаѣ», но между прочимъ помѣщены сужденія и о другихъ предметахъ, имѣющихъ связь съ содержаніемъ сей статьи. Въ Русскихъ литературныхъ журналахъ и газетахъ изрѣдка встрѣчаются статейки относящіяся къ Китаю, но та, о которой я говорю, выходитъ изъ круга обыкновенныхъ статей. Она замѣчательна по своей дѣл
«В прошлом году издан в Париже французский перевод Путешествия г. Тимковского в Китай через Монголию – с поправками и замечаниями г. Клапрота, члена Азиатского Парижского общества. Естественно, что такой оборот должен произвести на читателей впечатление, невыгодное для русского подлинника, и расположить их в пользу французского перевода, тем паче, что издатели самонадеянно и торжественно уверяют всех в превосходстве своего произведения перед подл
«Пастух Даурец, сочинитель шести сцен Онокского пастуха, помещенных в Москвитянине, просит читателей прояснить ему, почему Шилька, по соединению с Агунию, получила название Амура? По получении удовлетворительного прояснения он обещается окончить свое заключение к шести сценам Онокского пастуха. Редактор „Москвитянина“, принявший его статью, в свою очередь требует от читателей несколько более…»
«Нынешние наши учебники по истории и землеописанию Средней и Юго-Восточной Азии на редком шагу не сбиваются с прямого пути при безразборчивом последовании ученым Западной Европы. Петр Великий, предприняв ввести науки и художества в Россию, нужным нашел для сего дела призвать европейцев с запада, и в царствование его, по-видимому, все шло соответственно предположенной им цели…»
«В 1828 году мною изданы в свет записки о Монголии. Как скоро сие сочинение появилось, то французские ориенталисты сильно восстали против него. Причина тому была открытая. В моих записках между прочим помещено было краткое историческое обозрение монгольского народа, которое во многом противоречило сведениям о сем народе, давно уже распространенным в Западной Европе французскими ориенталистами. Споры по сему предмету, происходившие между мною и Кл
«Думая о школьных понятиях современной литературы, я представляю себе большую равнину, на которую накинут, как покрывало, низко спустившийся, тяжелый небесный свод. Там и сям на равнине торчат сухие деревья, которые бессильно приподнимают священную ткань неба, заставляют ее холмиться, а местами даже прорывают ее, – и тогда уже предстают во всей своей тощей, неживой наготе…»
«Лермонтов – писатель, которому не посчастливилось ни в количестве монографий, ни в истинной любви потомства: исследователи немножко дичатся Лермонтова, он многим не по зубам; для „большой публики“ Лермонтов долгое время был (отчасти и есть) только крутящим усы армейским слагателем страстных романсов. „Свинец в груди и жажда мести“ принимались как девиз плохенького бретерства и „армейщины“ дурного тона. На это есть свои глубокие причины, и одна и
«Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, – чувства домашнего очага.Праздник Рождества был светел в русских семьях, как елочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зеленое дерево и веселые дети; даже взрослые, не умудренные весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И все плясало – и дети, и догорающие огоньки свечек…»
«То, что было живой необходимостью для первобытного человека, современные люди должны воссоздавать окольными путями образов. Непостижимо для нас древняя душа ощущает как единое и цельное все то, что мы сознаем как различное и враждебное друг другу. Современное сознание различает понятия: жизнь, знание, религия, тайна, поэзия; для предков наших все это – одно, у них нет строгих понятий. Для нас – самая глубокая бездна лежит между человеком и приро
«Реакция, которую нам выпало на долю пережить, закрыла от нас лицо жизни, проснувшейся было, на долгие, быть может, годы. Перед нашими глазами – несколько поколений, отчитывающихся в своих лучших надеждах. Очень редко можно встретить человека, даже среди самых молодых, который не тоскует смертельно или не прикрывает лица своего до тошноты надоевшей гримасой изнеженности, утонченности, исключительного себялюбия. Иначе говоря, почти не видишь вокру
«Печальные мысли о состоянии современной литературы приходят в голову очень многим. Едва ли для кого-нибудь составляет секрет то обстоятельство, что мы переживаем кризис. Обольщаться и провозглашать то или иное произведение гениальным приходит в голову только желторотым птенцам нашей критики. С критикой дело обстоит также неблагополучно…»
«На доклад мой, озаглавленный «Народ и интеллигенция», было сделано очень много возражений, устных и печатных. То, о чем я буду говорить сегодня, представляет развитие все той же темы.Защищать себя от упреков я не хочу, но защищать свою тему буду. Если у самого меня действительно не хватило голоса (как сказал Д. С. Мережковский), то тема моя, я в этом уверен, рано или поздно, погасит все докучные партийные и личные споры…»
«В те годы, когда русское новое искусство было гонимо, художники постояли за себя. Лишь немногие трусливо бежали с поля битвы. Остальные – в полном одиночестве, под градом насмешек – предпочли работать и ждать. Мало кто обольщался надеждами, многие предчувствовали, что на долю им выпадет пережить наши тяжелые дни и что лучшего им не дождаться. Тяжело было переживать ту эпоху, но завидна участь художников, потому что их тяжелый труд не пропал даро
«Петербургский литературный сезон со всеми своими довольно однообразными подробностями начался. Начались и литературные вечера – одна из самых зловредных подробностей. Пусть с осени все как будто обновляются, как будто набираются свежих сил и начинают мечтать о всяких реформах, – так случилось и этой осенью с литературными вечерами…»
«Если бы сейчас среди нас жил Гоголь, мы относились бы к нему так же, как большинство его современников: с жутью, с беспокойством и, вероятно, с неприязнью: непобедимой внутренней тревогой заражает этот, единственный в своем роде, человек: угрюмый, востроносый, с пронзительными глазами, больной и мнительный…»
«Писательская судьба – трудная, жуткая, коварная судьба. В наше время, в России – особенно. Кажется, никогда еще не приводилось писателям попадать в такое ложное положение, как теперь…»
«Ужасно коротка наша память. Живем со связанными руками и ногами, и скромнейшие из наших начинаний сплошь и рядом кончаются неуспехом. Все „вьется да вертится“ вокруг Недотыкомки, „истомила присядкою зыбкою“. Оттого пустеет душа и пустеет память…»
«Ужасно презрительное и предвзятое отношение к делу. Впрочем, Мережковский не виноват в том, что его личная тема мешает ему отнестись сколько-нибудь внимательно к чьей бы то ни было чужой теме; виноват он только в том, что почел необходимым обругать то, до чего ему не было никакого дела: символическую школу поэзии (к которой сам он, однако, принадлежит); да и в этом он, пожалуй, не виноват, потому что в тяжелых условиях русской культуры лежит, по
«Прямая обязанность художника – показывать, а не доказывать. Приступая к своему ответу на доклад Вячеслава Ивановича Иванова, я должен сказать, что уклоняюсь от своих прямых обязанностей художника; но настоящее положение русского художественного слова явно показывает, что мы, русские символисты, прошли известную часть своего пути и стоим перед новыми задачами; в тех случаях, когда момент переходный столь определителей, как в наши дни, мы призывае
«Товарищ мой, вернувшийся из Стокгольма за день до кончины Стриндберга, привез мне его большой портрет.Я смотрю на эти рабочие плечи, на непокорную голову и страдальческое лицо, и мне хочется назвать великого шведа просто: «старый Август». Этот большой упрямый лоб, эти сердитые брови, этот нос «простого» человека, рабочего, этот упорный взгляд строгих глаз, перед которым, кажется, должно притихнуть все мелкое, все нечестное, не умеющее сказать ни
«Когда-то Розанов писал о Мережковском: «Вы не слушайте, что он говорит, а посмотрите, где он стоит». Это замечание очень глубокое; часто приходит оно на память, когда читаешь и перечитываешь Мережковского…»
«Маленький норвежский городок. 3000 жителей. Разговаривают все о коммерции. Везде щелкают счеты – кроме тех мест, где нечего считать и не о чем разговаривать; зато там также нечего есть. Иногда, пожалуй, читают Библию. Остальные занятия считаются неприличными; да вряд ли там кто и знает, что у людей бывают другие занятия…»
«Книга, озаглавленная «Пламень», не может быть отнесена ни к какому роду литературных произведений; это – ни «роман», ни «повесть», ни «бытовые очерки», хотя есть признаки и того, и другого, и третьего; книга не только литературно бесформенна, она бесформенна во всех отношениях…»
