Вы не думайте, с семьей у меня всё в порядке. Семейное счастье – это про меня. Без излишеств. Скажете – разводятся все, повальная безотцовщина? Тоже модный, кризис семьи добрался и до нас. Не записывайте меня в махровые ретрограды – я искренне уверен, что неполная семья – это хрень. Для ребенка – это ведь не тумбочка на ножках, которая пищит и чего-то требует. Вам-то уже всё равно. Интересы детей у нас по привычке не в счет. В болтовне, почему он или она не хотят детей или сделали аборт, какие угодно умные доводы. И ни одного насчет этих не рождённых детей. Можете считать меня старпёром. Мне плевать. На любые мнения – наверное, это признак взросления. Словом, дело за сорок. Точнее, 42, знаете ли.
Обогащенный поток мысли, когда еще глаза не разлепил. Может, это связано с размытыми снами, которые улетают в небытие, как проснешься? Рядом накиданы вещи и сверху копошится, как жучок, Ванька. Папа, дай мультик. Это в семь утра. Анютка лежит в кроватке, посапывает. Этот жвындик ее разбудит. Олеся моя отвернулась к окну, но знаю, уже не спит. Черные завитушки раскинулись по одеялу. Она встанет минут через десять. Утаскиваю Ваняшку умываться. Анютка, если не разбудят, еще посопит.
Так что идите к лешему, на семейном поприще я преуспеваю. Частица счастья? Тяжело? Как-то я сказал себе, что семья – это труд, а потом уже всё остальное. Не совсем так, но… Я тащу Ванятке с балкона остывшую кашу, Анютка еще сопит в комнате. Олеся упрямо мажет бутерброды. Это у нас отлажено. Потом она бесполезно щелкает каналами ТВ. В итоге мы смотрим National Geographic или Disney.
Ванятка послушно шлепает по солнечным дорожкам, держа меня за руку. Я обдумываю приглашение Виктора Сергеевича. Ехать мне до чертиков не хотелось. Еще и отгул брать. Не в том дело, я редко отлыниваю. Просто нечего бередить старое, оно, как ветхая одежда в шкафу, только место занимает. Вам не кажется, что мы слишком закопались в прошлом? Ну, допустим, правы те, кто твердит, что все острова открыты, вершители судеб перевелись, и как бы нечем гордится. Потому мы с бездумным восторгом хватаемся за былое. Победа, космос, бомба. Армия и флот. И что толку? Ну вот именно нам? Стали жить счастливо? Больше самоуважения? Да бросьте. Если достоинства нет – то и не поможет. Какая мне разница, если решится, что Сталин – великий строитель или кровавый мудак? Одно другому, признаться, не мешает. Не, ну по-честному? Что изменится для нас? Мы будем лучше? Страна? История светлее и чище?
Я куда-то отвлекся. 20 лет выпуска. Вменяемые 20 лет прошли, может, и лучше предыдущих. Все живы, относительно здоровы, иногда успешны. Вся наша троица приятелей обзавелась семьями, чего я тогда бы и не представил. Тогда мы, правда, многого не представляли. В общем, Виктор Сергеевич, этот заплывший жиром халдей, зазвал меня на «встречу выпускников», как значилось в программке. Витя так и остался в институте – преподавать. Он слыл ботаником в годы учебы – но это было простительно. Потом он решил сделать это своей идеологией. Этого даже мы не ожидали. Впрочем, 20 лет назад мы много чего не ожидали. Пару раз Витя героически уходил из института в попытке открытия «новых горизонтов» и через год-два возвращался.
Всё это время мы не сказать, что сильно дружили. У каждого своя жизнь. Списывались. Звонили на дни рождения и два-три раза собирались по круглым датам. У всех всё более-менее и ничего выдающегося. Как и в стране. Раньше я хотел порвать с этими юношескими связями. Но, подбираясь к 35-ти, каждый из нас увидел, что друзей больше не становится. Новых не появлялось, так – знакомые, а близкими оставались те, кто знавал тебя еще желторотым девственником, то есть знал о тебе немножко правды. С кем ты обсуждал секретаршу в деканате (с которой хотел замутить), новый фильм (не обязательно порно), курс валют, потому что только что купил первые 100 долларов, Солженицына – учебник истории, о которой тебе забыли рассказать в школе, и теорию округлости однокашниц. Тут по мне даже мурашки пробегают. Словно пахнуло свежестью издалека. Это не значит, что я стал бесчувственной коркой. Но сейчас чувства словно другие. От неожиданности я чуть дернулся, Ваня вопросительно смотрел снизу. Я подмигнул ему, и мы вошли в калитку детского садика.
Тут с утра суета сует. Носятся уборщицы, беспокойно стучат каблуками воспитательницы. Верно, по следам недавних выборов. Пока я помогал Ванюшке менять шортики и натягивать сандалии, задумался о политике. Такие вот несвоевременные мысли. Как ни крути, за 20 лет мы так и не додумались сменить президента. И это наша головная боль, а не его. Выросло новое поколение – моё. Я смотрел вслед уходящему в группу сыну и думал – когда он вырастет, спросит об этом. Что я ему скажу – что ничего не мог поделать? Что режим такой, с диктатурой на носу? Чушь, отговорочки. Это как оправдываться перед публикой за свою некрасивую жену.
Вернувшись в родное болото (читай – alma mater) в очередной раз, Витя проявил инициативу. Одним из ее побочных эффектов и стала «встреча». Меня эта затея настораживала. У нас выпускники разбегаются из вуза, как с тонущего корабля, в надежде скорого и случайного заработка. Потом расстраиваются и к тридцати становятся обывателями. В своей школе я не был с выпускного ни разу. Лет семь назад встретил одноклассника. Веселый был парень, читал вслух Маяковского, что-то там про презервативы. Теперь – посеревшее лицо, глаза отводит. Говорили минуты три. Двое детей, работа на заводе (как вы поняли, я не против детей и заводов). Живет недалеко от школы. Там осталась одна наша учительница. Большинство педагогов еще при нас подбирались к пенсии, молодые скоро ушли сами. Витя в своей инициативе пошел в обход – мол, встретимся со своими, ребятами. В присланной программе значились два пункта. Что-то вроде концерта и чаепитие. На всё я надеялся потратить часа два-три, плюс дорога.
