Два месяца назад я решил стать человеком. Я ушел со своей собакой и с ружьем в лес. Я слишком много перенес страданий в городе. Друзья от меня отступились. Наследство мое было расхищено. У меня осталось лишь ветхое жилище в этой стране болот и лесов. Сам я в ту пору еще не ясно сознавал происходящее. Все мои несчастья и беды родились из моих ошибок. Я начал жить и мыслить своими собственными силами лишь с той поры, когда стал нищим и вернулся к природе.
Теперь я был одинок и наг, как равнина. Я ходил с моим Голодом под сенью зеленого леса. Странное имя было у моего милого животного. Оно также подходило к нему, как и ко мне. Я спускался под лиственные своды. Я пил полными пригоршнями вино забвенья и тишины. И новый человек тихонько вошел в меня также, как в этот лес вошел неизвестный. И место моей больной души заняла девственная и здоровая душа, которая обратила свой лик к восходу солнца. «Вот, милый Голод, теперь оба мы с тобой, как братья». Я ласкал свою собаку. Обращался к ней, как к самому себе. Мой ясный смех раздавался под деревьями. Я был королем леса, я убивал и гордился этим убийством.
Однажды Голод растянулся на земле, положив на лапы морду и завыл. В глазах у него был тайный огонек. Я видел, что он тосковал по самкам. Я перестал разговаривать с ним, как будто он мне изменил. Когда-то и я страшно любил одну маленькую безумную женщину, которая звалась Диной. Я весело подумал: вот ты развязался с общественной жизнью, стал диким человеком, – и у тебя нет даже женщины!..
Вечером, когда всходила луна, мы возвращались в мое жилище. Прежде, давно уже, отец мой и дяди останавливались здесь на время охоты. Мой пес ложился рядом со мной на ворох листьев.
В конце второго месяца я пришел на лесную опушку. Глухое недомогание лишало меня мыслей. Я долго глядел в сторону деревушек, но не видел их, хотя знал, что они были там. Это было какое-то странное чувство, от которого ноздри мои напрягались. Было ли то желание или мука – не знаю, не могу сказать. Простояв немного с устремленными глазами вдаль, я вернулся в лес. Радуясь своей силе, я убил двух кукшей, белку и дикую кошку. Снова зеленое вино одиночества опьяняло меня. Я позвал: «Голод, Голод»! И обнимал это животное, как человеческое существо. Я испытывал огромную радость думать, что, быть может, и у него есть душа, как у меня. Я выкрикивал отрывочно нежные слова.
Мой голос испугал меня вдруг, – показалось, словно кто-то еще, кроме меня, говорил под деревьями. Я не думал, чтобы звук моего голоса когда-нибудь причинил мне страдание. Сердечный, добрый друг, ты, Голод мой. Я пристально заглянул в его глаза. Они были влажны и воспалены. В них отражалось мое лицо. Я позабыл его черты. И нежно и грустно я заплакал. Никогда я не любил никого так, как эту собаку.
Каждое утро я делал ножиком черточку на срезанной ветке. Каждая черта означала день. Я не знал больше названия дней. Часы теперь текли ровным потоком вечности. Однако, по старой привычке, я продолжал отмечать время от зари до зари. Так знал я, что целую неделю не был на опушке леса. Мое сердце безудержно билось при мысли, что там, в расстоянии нескольких шагов, были девушки с маленькими упругими персями. Мне стоило лишь перейти равнину. Я пошел бы прямо перед собой до самых деревушек. Ведь ты, Голод, – животное. Ты уже вздыхаешь, как только заслышишь лай собак. Я же господин своего тела. Ни одна женщина никогда не вступит под сень моего леса!
Я сбил дикую кошку. Содрал с нее шкуру, сочившуюся кровью. Потом уснул, подложив под голову ее мягкий мех, хранивший еще теплоту жизни. Звериная шерсть пронизывала мои пальцы жестоким сладострастием, более сладостным, чем пушистые волосы женщин.
Но все-таки я был свободен и счастлив. Мое ружье с избытком доставляло мне пропитание. Я жарил на жаровне вяхирей, кроликов, вкусную, пахучую белку. Голод получал половину добычи. Около моего жилища протекал в чаще ветвей свежий ключ. Если бы время от времени в лесу появлялось какое-нибудь бедное человеческое существо, мне не было бы нужды никому ни в чем завидовать.
По утрам под лучами солнца поднимались с земли струйки испарявшейся ночной росы.
И все то зло, которое мне причинили люди – также рассеялось в легком облачке.
На десятый день мы с Голодом пошли к лесной опушке. Ружье я оставил дома на гвозде, а взял страннический посох. Я не знал, что скажу деревенским пахарям. Может, пожму им только руку и уйду.
Впереди бежал Голод, обнюхивая следы животных, и вилял хвостом. Из чащи порой раздавались то пугливые взмахи тяжелых крыльев глухаря, то встревоженные прыжки убегавшего зайца.
Нет, милый Голод, не сегодня. Не тронь!
Там есть лари, полные спелого хлеба, в котором не слышно запаха тленья. Это была мысль, которая еще мне в голову не приходила. Уже час прошел, как встало солнце. Тонким ароматом сероцвета был пропитан воздух. Припав к липкому соку деревьев, спали тяжким сном мухи. В свежем лиственном покое замерли птицы. Сквозь легкую мглу виднелась обнаженная равнина. И я ясно сознал теперь, что стал другим человеком.
У последних деревьев прозвенел, как жемчужные бусы, чей-то нужный смех.
– Чу, Голод, не пересмешница ли это серая завирушка, или, может, золотой дрозд, или коноплянка?
Неизвестная птичка прочирикала в листве дубов на краю тропинки. Но пес мой не залаял. Он насторожился, а я сжал изо всех сил руками мое сердце. Господи, сколько уже времени я не слышал человеческого смеха.
А голоса стали слышнее и были так свежи, как ветер и журчащий ключ. Их было три.
И один особенно был чист и ясен, почти как голос ребенка.
Мне показалось, что они вдруг побегут и закричат во весь дух: «Там человек! В лесу живет человек!». Тише, Голод! Ступай медленней и смотри, чтобы не задать за сучки и ветки, а то ведь их можно испугать! Да, да, тихо, тихонько, – так будет лучше. Весь лес трепетал в моем сердце.
Их было три. Они сидели в папоротнике. Небольшие корзинки лежали у их ног. Томным движением рук они срывали землянику, и губы их были покрыты розовым соком.
Я подошел ближе, заглушая звук моих башмаков, и впился в девушек глазами. Я был диким охотником, спустившимся в долину за свежей добычи.
Они нюхали цветы душицы, тепловатую кору, испарения утренней воды. От их волос шел запах зари. Я безумно вдыхал эти ароматные тела. Моя рука с посохом безудержно дрожала. То было чудное виденье, далекое, как греза сна.
Я не видел лица той, чей голос был так детски очарователен. Заметил только гибкую округлость ее груди и нежный изгиб ее плеч. В это мгновение она была скрыта от меня, как моя судьба. У двух других в глазах был блеск и смелость. Их груди мерно поднимались под стянутой тканью кофточек. Этих я взял бы и понес на руках в чащу кустов.
