Вереница саней, запряжённых в собачьи упряжки, мчала, скользя, стелясь по снегу почти с природной гармонией. Гоняемые длинными шестами и покрикиваниями каюров-поморов, саамские лайки тянули со всех своих собачьих сил, на ходу наклоняя морды, щёлкая зубами, заглатывая в пересохшие гло́тки снег.
Ледяная пустыня источала серый туман, стелящийся густыми лоскутами, и, озираясь, Ивор по прозвищу Свен (за свои шведские корни) угадывал в прорехах этой пелены едва видимые серебристо-тёмные тени.
Погоня была уже совсем близко, рыча по-звериному, по-волчьи. Воображение рисовало ему именно волков, не белого медведя – хозяина здешних мест, не рысь, не росомаху, охотящуюся там, в тайге на далёком берегу, а стаю волков.
Это порыкивание было чем-то похоже на механическое, но Свен и слова-то такого не знал, а потому окрестил так, как ему слышалось и виделось. Такова человеческая натура всему давать своё название, заворачивая в обёртку понятного, тем самым изгоняя страх неведомого.
И он почти угадал… человек, возглавлявший догоняющий отряд, носил именно это прозвище, по своей фамилии – Во́лков.
Собакам в упряжке передавался страх возницы и пассажиров. Псы поскуливали, подвывая, слыша сзади непонятный и от того ещё более пугающий рык. Иногда попадая лапой на острый наст, жалобно тявкали, шумно дыша от бешеного темпа, всё ещё сохраняя силу.
Часть «волков-преследователей» стала обходить слева. Рычание изменилось, наполнившись рваными ритмами, словно в предвкушении добычи: «Ры-ры-к-ма-у-у! Ры-ы! Ры-ры-ры!»
Два иноземца-пассажира за возницей что-то выкрикивали через вой ветра на своём языке, ещё бодрились, клацая затворами винтовок, но помор уже понимал – не уйти.
Бах! Бах! Пассажиры не выдержали, стали стрелять, и тотчас в ответ донеслось, растекаясь в густом тумане частыми хлопками. И тут же просвистели пули, как зудящие москиты – над самым ухом. Но сзади – выкрик… и Свен почувствовал, как облегчились сани, всхлипнуло резким запахом крови в ледяном дыхании снежной пустыни.
Гнать прямо собак было бессмысленно – тот, кто обошёл слева, уже забежал вперёд, охватывая.
Свен увидел, как впереди идущие сани повернули вправо. И он следом повторил их движение в поворот, всё ещё пытаясь оторваться от погони.
В спину остервенело впилось смертельное жало, выбив дух, толкнув погонщика вперёд, на сани.
Собаки, почувствовав слабину, замедлили бег и в конце концов остановились.
Сознание балансировало на грани, то уходя, то возвращаясь, тупой ноющей болью сковывая хребет. Через время придя в себя, помор мутным взглядом увидел склонившегося над ним человека в белой с пятнами одежде, в облегающих, закрывающих пол-лица очках с желтоватыми стёклами.
Человек встретился с ним взглядом, говоря что-то непонятное, словно не ему, а куда-то вдаль на почти знакомом:
– Порядок, «Углич». Зачистка.
Сознание Свена медленно уходило из раны в спине вместе с кровью и теплом тела.
Белым ляжет невинность снега…
Белым ляжет невинность снега.
Рисовать я её не берусь
Лишь пою, лишь пою свою грусть.
Будут дети, как прежде, бегать.
Получив начало с 1584 года, в большинстве построенный на приболоченной местности по обоим берегам Северной Двины, окружённой хвойными массивами, Архангельск возводился именно этим самым доступным материалом – строительным лесом.
И даже в середине двадцатого столетия на окраинах города можно встретить дощатые тротуары и следы-остатки некогда проложенных деревянных дорог.
Не говоря о порой неплохо сохранившихся домах из бруса, обшитых потемневшей доской, стоящих нижними венцами на медленно подгнивающих сваях (не на фундаменте). Многие из этих упрямых и прочных реликвий дожили до времён асфальта и «внутреннего сгорания», чувствительно покачиваясь от проезжающих мимо тяжёлых грузовиков.
Однако вернёмся немного назад – к началу двадцатого века, когда ещё полновластно двигал «пар». Впрочем, и от па́руса массово ещё не отказались.
Архангельская губерния – северный «фасад» империи, раскинувшийся от Финляндии до Урала, соприкасающийся с холодными водами Ледовитого океана, суровая правда жизни окраины, более полугода заснеженной, прихваченной льдами.
Потеряв своё значение как город-порт после основания Санкт-Петербурга, Архангельск только к девятисотым годам второго тысячелетия от Р. Х., с развитием торгового мореплавания, дотянувшейся (наконец) узкоколейной железной дороги, прокладкой телеграфной связи, получил новый импульс к развитию порта, как и всей губернии.
Летом с открытием навигации Северная Двина несёт мимо Архангельска мутные жёлтые воды, давая выход к просторам океана с рыболовным и зверобойным промыслом, к торговым морским путям и европейским странам.
Зима же – долгая, и ледостав, длящийся 180–190 дней, почти до конца мая, сковывает берега не только Двины, но и Белого моря, закупоривая морскую дорогу к архангельским причалам и от…
С приходом зимы пикантный привкус портового города с прямыми новостями из Европы, веяньями и модами, заметеливается, замораживается… жизнь замирает. Северный край словно впадает в спячку, снова становясь захолустьем империи.
И если посмотреть с высоты полёта, то огромная территория превращалась в сплошное белое заснеженное поле. Тракты и гужевые дороги к поселениям и местечкам засыпает, обновляет чистым снегом. В архангельские гавани на зимний прикол обустраиваются суда.
Дошедшая от Вологды к левому берегу Северной Двины железнодорожная ветка, как это у нас водится по вечной необустроенности, регулярно требовала ремонта и восстановления. После размыва грунтовыми водами, оползней и прочих каверз природы, и дураков. Поэтому курьерская почта хоть и претендовала на регулярность, доходила с запозданием.
Тем не менее единственный на то время незамерзающий порт русского севера – Александровск[1] (в будущем г. Полярный) был включён в линии губернской телеграфной связи и дальше… И дальше по сети «Архангельск – Санкт-Петербург», проложенной вдоль почтового тракта, пусть окольным путём, но вполне надёжно, молодой город губернии Александровск привязывался к Центральной России.
Ещё в незамерзающих заливах и бухтах Мурмана[2] существовали становища поселенцев и рыбных промысловиков, а на восточной стороне Мурманского берега были основаны спасательные станции, к которым в том числе протянуты ветки промыслового телеграфа.
Не сказать, чтобы Архангельск зимы-весны 1904 года был совсем уж «сонным царством». Всё-таки на другом краю империи шла война с Японией, что как минимум не могло остаться без внимания. Более того – волновало! Кого-то и лично – по сухим данным статистики, более четырёх тысяч уроженцев Архангельской губернии были призваны и отправлены на Дальний Восток.
