Алая роза в хрустальном бокале
>Повесть
В трубе выл ветер. Этот вой напоминал вой волка. Однажды я слышал, как воет волк, и потому мог сравнивать.
В январе, в пяти километрах от станции Ваймирово, что под Калугой, деревня Маклаки утопала в снегах. Сгущались сумерки, и снег казался свежевыстиранным подсиненным бельём. В печке переругивались дрова. Дед молча курил самокрутку, свёрнутую из газеты, а бабушка, прислонившись к бревенчатой стене и прикрыв глаза, пережидала боль. Её мучил ревматизм.
Я смотрел, как падал снег. Снежинкам в пространстве было тесно, они сталкивались друг с другом, и мне казалось, я слышал, как при столкновении они ломают свои кружева.
Мимо окон бесшумно проскользили сани. Они уносились за деревню, растворяясь в шевелящейся пелене, а чудилось, будто исчезали в пугающих бескрайностях моего существа, где снег заносил дороги, наметал сугробы, прятал человечьи и звериные следы…
Вдруг из этих невозвратных пространств бело-голубой мглы донёсся звук – тонкий и печальный, как сами эти пространства. В высоком звуке было так много обиды и тоски, что у меня от страха и от жалости зашлось сердце.
– Что это, дедушка? – шёпотом спросил я.
– Это волк, – сказал дед.
– Волк? – удивился я.
– Волк. На окраине где-то бродит.
– А почему он воет? – спросил я.
– Небось, несладко ему в такую погоду.
– Ты бы сходил, успокоил овец, – сказала бабушка.
– Схожу, схожу, – ответил дед.
Я снова прислушался к далёкому вою, похожему на плач.
– Он один? – спросил я.
– Один, – ответил дед.
– А почему он не в стае?
– Видать, случилось что-то. Может, охотники убили его жену. Может, друга потерял.
– А разве у волка есть жена? – удивился я.
– Конечно, – сказал дед. – У него есть семья. Он очень верный в дружбе.
Помолчав, дед добавил:
– Волк – хороший зверь. Лучше, чем человек.
…Ветер выл в трубе, будто на что-то жаловался.
Мне было так одиноко и жалко себя, что слёзы уже вызрели во мне, нужен был лишь незначительный повод, лишь какая-то печальная мысль, чтобы они брызнули из глаз.
Я раздвинул белые накрахмаленные занавески, расплющил нос о холодное стекло.
Под окном лежал прямоугольник жёлтого света, перечёркнутый оконной рамой, как крестом. В образовавшемся нижнем квадрате замерло тёмное косматое пятно – моя тень. Она смотрела на меня, будто изучала. Чем дольше мы смотрели друг на друга, тем больше у меня складывалось впечатление, что тень знает обо мне что-то такое, о чём я ещё не догадываюсь. Ладонями я прикрыл от света глаза и увидел в снегу толстые ноги куда-то шагающих великанов. Из-за деревьев пробивался тусклый свет, будто там лежала распиленная на куски луна. Это светились глыбы льда, напиленные рабочими для подвалов маслозавода.
Справа от пруда, далеко за плотиной, показались огни, послышался шум машины.
Машину трясло на ухабах, лучи фар, будто ножами, крошили тьму. По мере того как машина приближалась, на душе становилось теплее, но вот она проурчала рядом и скрылась, погрузив мир в ещё более густую тьму. Всё в квартире замерло, насторожилось. Только уверенно и бесстрашно тикали настенные часы. Два храбрых молоточка извлекли из струн негромкий мелодичный бой.
Мне показалось, сейчас передо мною непременно возникнут космы домового или лицо заблудшего пьяницы. Я отпрянул от окна, задёрнул занавеску. Я мог до глубокой ночи носиться с бездомными псами по самым тёмным местам поселка, не испытывая страха. Моими друзьями были кустарники, тени и ветки деревьев, где я вил гнёзда и слушал, как цикады источают в темноту тысячи тончайших ручейков. Проносившиеся мимо, как дыхание ночи, летучие мыши не пугали меня, наоборот – воспринимались моими сообщниками. Душа растворялась среди запахов деревянной коры, дрожащего света звёзд и всевозможных шорохов.
Из темноты, как дикая кошка, я наблюдал за домами. Их окна были освещены неестественным резким светом, убивающим мягкое очарование ночи. В этом свете люди бессмысленно двигались, казались скучными. Я был уверен: стоило им только покинуть свои хрупкие жилища, они перестали бы быть ворчливыми и вечно чем-то озабоченными. Так я думал, находясь по ту сторону света. Но сейчас, когда я был в освещённой квартире, ночь пугала.
Сквозь щель в чугунной дверце видно, как шевелится огонь. Открыл дверцу, зачерпнул совком в ведре мокрый уголь, бросил в печку. Уголь зашипел, словно клубок потревоженных змей.
Включил свет в коридоре и в соседней комнате, но он не разогнал безотчётный страх. Наоборот, я ещё сильнее почувствовал безмерность и безграничность ночи. Будто тонкими нитями она привязала к себе каждый мой нерв. Натягивая эти неуловимые нити, ночь словно выманивала меня из самого себя, увлекая, унося в пространство так уверенно и властно, будто я принадлежал только ему. Я легко взмыл вверх, с удивлением отметив, что мне совсем не холодно. Из трубы нашего дома шёл дым. Дым шел из соседних домов, а их горящие окна, казалось, были вымазаны яичным желтком. Я подумал, что в этих рассыпанных в снегах домиках сейчас сидят мои друзья, едят варёную картошку с селёдкой, и мне ужасно захотелось быть рядом с ними, видеть и слышать их. Мне казалось, что, если бы я оказался возле кого-то из них, воспаление моего мозга прошло бы, я бы успокоился, и мир приобрёл бы прежнюю устойчивость и ясность.
Но я поднимался всё выше и выше. От величественной картины, открывшейся подо мной, от страха и восторга дыхание перехватило, сердце забилось часто-часто, как фарфоровый колокольчик.
Снега, покрывавшие землю, были так огромны, они простирались так далеко, что, глядя на их тусклый манящий свет, я чувствовал в них тайну, ключиком к разгадке которой был я сам. Бесчисленное множество звезд, как золотые пчёлы, слетелись ко мне и с любопытством разглядывали меня, перемигиваясь между собою. Мне почудилось: ещё миг – и эта прекрасная бездна затянет меня, и у меня не хватит сил вернуться обратно. Я бросил спасительный взгляд вниз, увидел наш маленький домик, напоминающий стеклянную игрушку, которую мы вешали на новогоднюю ёлку. В домике, как в зажжённом фонарике, метался я, беспокойный, растерянный, похожий на испуганную ночную бабочку.
