Тихо. Слышно лишь как ветер шелестит верхушками деверев, обильно обросшими листвой. Ветерок легкий, нежный, проходит между стволами, обдувая многолетнюю кору приятным теплом. Листья шелестят, шепчутся друг с другом, о чем-то рассказывают, делятся впечатлениями о своей новой жизни. До травы ласки ветра не доходят, лишая ее приятной возможности размяться, пошевелиться и пошептаться.
Солнце светит, но само скрыто за острыми верхушками елей и сосен, овальными полусферами осин и дубов. Лучи проходят между ветвями, стволами, листьями, впиваются амурными стрелами в землю, страдающую уже 3 недели без влаги. Нет ни одного промежутка, не заполненного солнечным, льющимся светом. Зеленая трава в свете светила принимает изысканный изумрудный цвет, заливается его мягкими оттенками, сверкает теплыми тонами. Скоро начнет чернеть. Как же сильно она хочет пить! Как сильно хотят пить ее дети! Корешки и громоздкие коренья иссушают почву, бездвижно ищут воду, желая лишь одного: напоить свои густые кроны, свои тощие травинки, цветущие цветы. Но жара стоит уже 3 недели. Не смилуется беспощадное солнце, светит все ярче, само расширяется и кажется, что вот-вот охватит собой все небо и сожжет землю и ее детей дотла, не оставит от них даже черного угля.
Усталые, измученные муравьишки бегают между травинок, трудятся, облагораживают муравейник, добывают еду своей королеве, а самые стойкие солдатики все еще ищут не испарившуюся в жестоких лучах солнца капельки утренней росы. Тщетно ищут. Все стоит сухостоем. Умирает.
Пчелы, пухлые, тянущие на себе пыльцу, продолжают работать, опылять безжизненные цветы, попивая их сладкий нектар. Птицы молчат. Кто в гнездах сидит с открытым ртом; кто пытается отыскать пропитание, а кто-то и вовсе на ветках сидит, на самых высоких, весело покачиваясь в такт ветру.
Лес живет, несмотря на упавшую на него невыносимую жару. А что же еще остается делать? Жизнь не может остановиться сама по себе. Она будет циркулировать до последнего. До самого момента, пока что-то или кто-то не остановит ее. Холод ли, жара ли, надо жить дальше и инстинкты живого существа, у кого есть сердце и у кого его нет, будут жить, или уже как придется – выживать.
Босая нога бесшумно опустилась на сухой мягкий мох и замерла. Горячий воздух прошел через маленькие ноздри, оставив в носу различные запахи. Движение замерло. Ветер чуть усилился, сильнее зашевелил покладистыми макушками. Чистое, голубое небо, видневшееся сквозь пестрящую зелень, медленно и угрожающе наполнялось сначала облачками, затем пухлыми облаками серого цвета, матовыми, непрозрачными. Деревья шуршали, усиливая свой шепот, словно они уже не о любви говорили, а ругались как скверные хозяйки в коммунальной квартире. Ветки начинали хрустеть скрипучими свистами, стволы старых деревьев издавали протяжный, утробный звук, похожий на рев морского котика. Казалось, что вот-вот грохнется то или иное стонущее дерево. Ветер усиливался, нагоняя зловещую атмосферу на летний лес.
Темнело. Солнце только начало уходить из зенита, а тучам, стекающимся над лесом, крадущим дневной свет, взамен оставляло лишь промозглую, страшную тьму.
Босые ноги, утопшие в иссохшем мхе, не двигались. Тонкие, как прутики руки, казавшиеся чуть смуглыми из-за яркого солнца, держались за ствол старой ели, чьи ветви грузно висели, клонясь к низу, словно огромные медвежьи лапы. Черные глаза, устремленные в хмурое небо, сверкали как черный кварц в свете яркой луны.
Стрекот насекомых стих, затихли жужжания крыльев. Тишина-предвестница окутала собою лес.
Тонкие губы цвета розовой пудры улыбнулись, пока глаза все еще созерцали красоту грозного неба. «Сейчас», – подумала она, – «сейчас вдарит!». Сердце затрепетало в предвкушении и ожидании первого страшного удара грома.
Небо полностью почернело, замазав голубой цвет темно-синими и черными красками. Ветер неиствовал, заставляя деревья кланяться ему и они, сопротивляясь, все равно склонили свои макушки, ударяясь друг о друга, теряя листья и иголки, треща ветками.
Черное, кучевое небо на секунду озарилось полоской, разрезавшей черноту напополам, словно кнутом. И сразу же мгла поглотила небо. Тут же где-то издалека послышалось, словно кто-то пересыпает маленькие камушки, нарастающее грохотание, несущееся прямо на лес, набирающее силу. Как только гром в полной своей мере добрался до макушек леса, он рухнул вниз так, что земля заходила ходуном под босыми ногами.
Губы растянулись еще шире в улыбке, радостно затопотали ступни, утопая в сухом мхе. «Сейчас», – снова подумала она, – «сейчас все попьют вволю. Потерпите!».
И вот первая капля, толстая, тяжелая, оторвалась от черной тучи и словно ракета воздух-земля, устремилась вниз. Закончила она свое мимолетное путешествие, разбившись в плоскую лепешку на лбу у девушки, ровно между бровей. Девчонка рассмеялась, оскалив зубы, с кривым прикусом.
– Ну давай! – закричала она, подпрыгивая на месте, хлопая в ладоши. Ее волосы, распущенные, ниже поясницы, темно-черного цвета, разлетались в разные стороны, словно желая сбежать от страшного ветра, который уже потихоньку перерос в легкий ураган. В волосах застряли листья, хвоя с елей и сосен, маленькие сучки и сухие древесные грибы, размера с булавочную головку. Ветер трепал волосы в разные стороны без жалости и сострадания. Девчонка продолжала стоять в центре бушующей непогоды и смеяться.
Вторая капля опустилась на лицо, словно затухшая искра, обжигая раскалённую кожу. За ней третья, четвертая и уже через несколько секунд обрушился яростный ливень. Сверкнула молния, раздался еще один раскат страшного грома. Казалось, что он гремит прямо над головой, что еще чуть-чуть и небо не выдержит и упадет, сломав хрупкую природу человека в труху.
Как же сильно буйствовала гроза, заливая водой лес, измученный затяжной засухой и в то же время, вырывая деревья с корнями, валя их в беспорядочном хаосе, задевая другие деревья. Как же сильно радовалась она, подставив руки небу, умываясь его слезами. Волосы быстро намокли, потяжелели, прилипли к лицу, не желая больше подчиняться императивной силе беспощадного ветра. По лицу струились ручьи дождя, мешая открыть глаза.
Тело, полностью обнаженное, казалось, промокло насквозь, залилось даже под кожу так, что она вот-вот вздуется, как старый линолеум на кухне под раковиной. Под натиском разъяренного ветра тело начало покрываться мурашками. «Холодно?», – встрепенулась она, поежившись, потирая плечи, смахивая капли дождя. «Разве холодно? Так совсем не холодно! После такой жары-то! Совсем не холодно!» – мысленно шептала она сама себе, прогоняя мурашки с тела, оппозиционирующие разуму, твердящему, что совсем не холодно.
