Действующие лица и места действия:
Пушкин – наше все
Няня Арина Родионовна – подруга дней его суровых
Пегас, конь – крылья его гения
Михайловское – тот уголок, где он провел изгнанником два года незаметных
Тригорское – соседний уголок
Прасковья Александровна – маменька Осиповых-Вульф
Барышни – Осиповы-Вульф
Анна Керн – славны Лубны за горами
Генерал Керн – медведь
Лев – царь зверей
Пущин – первопроходец
Баба Яга – мимолетное виденье
Дубровский – не Байрон
⠀
Раз Пушкин собрался в лес на льва охотиться. Няня ему и говорит:
– Ты, батюшка, первым делом на хвост его смотри. Если кисточка бутоном – значит, лев для охоты годится, а если цветком – ни за что не стреляй.
Взял Пушкин хлеба краюшку, пришел на опушку, а там – осень. А осень ему больше даже нравилась, чем львы. «Дай, – думает, – сперва тут похожу, вдруг рифма подвернется».
Бродил он, бродил под деревьями, листьями шуршал да шуршал – устал. Сел на пригорке, стал хлеб жевать да в поля поглядывать. «Унылая пора, – думает, – очей очарованье…»
Тут за спиной вроде как замурлыкал кто-то:
– Бонжур-р… бонжур-р…
Оглянулся Пушкин – а это лев!
Пушкин хлеб уронил. «Пальну, – думает. – Вон Осиповы-Вульф у себя в Тригорском тигров настреляли!»
Хватился ружья, а вместо него – трость. Взял по привычке. Ох, тошно!
А лев рядом сел и горбушку сгрыз.
Покосился Пушкин на его хвост: кисточка на нем что лилия. И весь-то лев словно процветший: когти клевером, грива хризантемой, а морда – ирисом.
– Ты, Пушкин, царь поэтов, а я – царь зверей; выручай, брат, – говорит, – а то у меня стихи встали.
– Много ль написал?
– Две строчки всего:
Я вас любил. Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем…
Ну, Пушкин и придумал остальное. Потом спрашивает:
– А ты как определяешь, совсем угасла, или не совсем?
– Мне кисточка соврать не дает. Так-то она бутоном, а коли влюблен, – распускается. Вот и хожу: хвост лилией, а морда – ирисом; за версту все ясно.
– Ты, стало быть, по осени цветешь?
Лев кротко так на него глянул.
– Да почти круглый год…
Пушкин царя зверей по гриве погладил.
– Эх, – вздохнул, – я и сам, брат, вечно того… морда ирисом!
И пошел домой письмо писать. Анне Керн.
* * *
У Пушкина в Михайловском сенокос неважный был. Как осень – Пегас недоедает. Только его и хватало до Тригорского дотащиться. Подойдет, бывало, с Пушкиным к дому Осиповых-Вульф, а младшие кричат:
– Экий у вас, Пушкин, аргамак!
Иной раз, правда, и соберется с силами, разгонится в поле, крылами машет… Тогда Пушкину приходила, конечно, на ум строфа-другая.
А летать Пегас не летал. Не мог. Пушкин оттого горевал. Думал на Пегасе за границу махнуть без документов. Уже и вещички собирал понемногу, а тут такое дело.
Однажды к Рождеству Прасковья Александровна овса прислала. Пегас и воспарил.
Мороз и солнце – день чудесный! Пушкин как раз в Тригорское собрался с барышнями чай пить. Глядь – под ногами вроде как ель сквозь иней зеленеет! А еще пониже речка подо льдом блестит. «Ай да Пушкин…» – думает.
Холодно, боязно, и главное – очень чаю хочется.
Летит Пушкин – только рифмы в ушах свистят. Погода – природа, дворе – январе, мишура – вечера…
До Опочки «Евгения Онегина» закончил. Как Опочка показалась, Пушкин спохватился.
– Пегий, куда летим-то? – кричит.
– На Парнас, хозяин.
– В Грецию?!
А у Пушкина с собой ни чернильницы нет, ни пера, ни бумаги, ни денег. И лампа дорожная дома осталась. Опять же очень чаю хочется.
– Эй, Пегий, – кричит, – поворачивай в Тригорское! На высоте морозы – не розы, не дотяну до Эллады!
Так и не попал за границу.
Прилетели к Осиповым-Вульф, а у них аккурат самовар вскипел. Барышни, жженка, моченые яблоки…