Вечером, когда туман уже ложился на Волгу и вода казалась тяжёлой, как свинец, бурлаки сидели у костра, молчали. Дымили самокрутки, кто-то ковырял сапогом песок, кто-то дремал, опершись на вёсла. Разговоров было мало – день выматывал, а завтрашний день обещал то же самое.
Среди них сидел и Алёшка. Щуплый, сутулый, в потертом полукафтане, с бородкой, уже местами седой. На вид – как все: руки мозолистые, лицо обветренное, глаза усталые. Только если присмотреться – в этих глазах будто что-то затаилось, чужое. Словно человек он не совсем отсюда, не из этой ватаги.
Про него ходили разные пересуды. Кто говорил – был попом, спился. Кто шептал – каторжник, мол, за убийство сидел. А кто и вовсе считал – сбежавший монах, святой человек, греха за ним нет, одна беда.
Сам Алёшка ни с кем особо не разговаривал. Работал молча, тянул лямку, хлеб ел, водку пил – как все.
Только вечером, бывало, когда все расходились спать, он оставался у воды, садился на корягу и долго смотрел в чёрную гладь реки.
Иногда, когда ветер тянул с берега, ему слышалось – будто где-то вдалеке звонят колокольчики, тонко, едва уловимо. Он тогда зажмуривался и вспоминал…
В Ростовской губернии у него был приход. Маленькая церковь, покосившаяся колокольня, деревянный забор и запущенное кладбище за оградой. Народ – как народ. Кто молится, кто ругается, кто только рождается, кто умирает.
